Разведчики прикрывали отход дымовыми шашками. Едкое облако слепило глаза, забивалось в нос, и Морозюк шел наугад, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь...

Только к утру затих бой.

Игнатьев открыл глаза. Он лежал на нарах в незнакомой землянке. Лицо и шея его были забинтованы. Пахло нашатырем. От жарко натопленной печурки тянуло горелым.

-- Эх ты... -- наклонилось над ним свирепое лицо Тайницкого и... тотчас расплылось в улыбке. -- Эх ты... -- повторил комбат и вместо ругательства почему-то потер у Игнатьева за ухом. -- Красавчик... Хорошо он тебя разукрасил...

За спиной комбата послывался женский смешок. Такой, что Игнатьев тоже засмеялся, но стало больно, и он сморщился, удерживая стон.

-- Тихо, тихо! -- подошла к нему Зина. -- Лежите, лежите...

Закружилась голова, и Игнатьев опять лег. Его охватила слабость -- как сон.

-- Придется поваляться, иоиятао? -- сказала Зина.

-- Спит? -- услышал Игнатьев сквозь дрему густой' голос Морозюка.

-- Не видишь? Зачем спрашиваешь? -- одернул его строгий голос Мамеда,

В сумке немецкого саайлера, которую разведчики принесли вместе с Игнатьевым, Тадницкий обнаружил небольшую, в ладонь, толстую ааписную книжку. Это был дневник. Немец писал настолько мелко, что Таи-иицкому пришлось вывинтить из бинокля окуляр и пользоваться им, как лупой, чтобы разобрать написанное. "Осторожничал, фашист, и зрение у него отличнейшее", -- решил Тайницкий. Немецкий он изучил еще в университете до войны -- язык возможного противника, говорили тогда, -- и прочитать дневник ему было вдвойне интересно: о чем там разглагольствует "чистопородный ариец" и нет ли полезных сведений.

Тайницкий, щурясь, перелистал несколько страничек и, увидев свежие, датированные ноябрем записи, стал читать.

"18 ноября. 23.15. Меня устроили в отдельном помещении. Чисто, тепло, широкая постель. 15 мин. назад вернулся с роскошного ужина, который оберст Хунд дал в мою честь. Эта собака, оказывается, ве только кусается, но и пытается изобразить саму галантность.

19 ноября. 18.30. Вернулся с рекогносцировки. Весь день осматривал в стереотрубу небольшой отрезок русской обороны. В том месте позиции близки друг к другу. Собака есть собака: не дал никаких рекомендаций, и мне пришлось самому выведывать у майора Вольфа, где, по его мнению, следует начать. Он тоже отмалчивался, но я сказал, что в случае успеха в пари намерен разделить приз с тем, кто будет достоин. Тог" да он и привел меня.

В позициях противника на указанном Вольфом участке мною установлены некоторые оплошности. Их, по крайней мере, три:

a) плохая маскировка ряда огневых точек: трех пулеметных гнезд, одного блиндажа с противотанковым ружьем и одного, являющегося вероятно, наблюдательным пунктом;

b) неудачное расположение этих объектов: ограниченный сектор обстрела, низкое размещение, что затрудняет, укорачивает и сужает обзор, отсутствие возможности -- по тем же причинам -- перекрывать огнем один сектор обстрела огнем с другого сектора. Имеются "мертвые" секторы, даже на ближайшем расстоянии (50--80 м) от перечисленных огневых точек. Это дает возможность оборудовать там три или даже четыре относительно безопасных поста. Кроме того, основной пост целесообразно устроить на вершине холма с условным обозначением "Вольта", поскольку от огнестрельного оружия, кроме артиллерии, она защищена с левого фланга длинной, хотя и невысокой, грядой; к тому же выход можно прорыть, в целях скрытности передвижения, на противоположный от русских скат холма. Это находка!

c) незавершенность ходов сообщения: люди не могут полностью укрыться, что дает мне возможность добиться значительной эффективности огня. Если бы позиции у меня были готовы, я мог бы сегодня уничтожить не менее трех-четырех русских. Увы! Хунд обещает направить на работу солдат лишь завтра в ночь. Составил ему для этого карту-схему и указал параметры постов,

20 ноября. Пришлось дважды обращаться к Хунду, чтобы он приказал отправить солдат на работы. Напомнил о пари. Он сказал, что общий счет убитым вести не нужно: "Троих в день, не менее, независимо от всего количества дней". Только что пятеро солдат . с ефрейтором во главе ушли готовить позиции. Ефрейтор -- бывший вор. Изображал, что ничего не понимает в моей схеме. Тогда я дал ему пятьдесят марок -- сразу стал сообразительным. Такие свое возьмут у любого и в любых обстоятельствах. Такими мы сильны.

22 ноября. 21.00. Итак, обосновался на "Вольте". Команда вора-ефрейтора выполнила приказ превосходно: у меня чудесная позиция плюс землянка с потолком в четыре толстых бревна и печуркой на сухом спирте плюс выход "в мир" -- прямая траншея, ведущая к ближайшему противотанковому орудию, прислу-ра которого -- трое очаровательных мальчишек, все из рездена. Устроил им крошечный концерт, флейта нравится. "Я почувствовал себя дома..." -сказал один со "здохом. Удивительно нежные души. И как великолеп-1Но, что они -- здесь, в грязи и крови. Истинный немец гмногогранен, только утонченный характер способен на нежность и жестокость. Это и есть настоящий воин. Однако не излишне ли я восторжен сегодня? 24.00. Подобрал сто патронов. Я люблю это заня--- подбирать патроны. Генерал подарил отличнейшую партию -- с равными зарядами, одинаковой формой пуль, с отличной посадкой их в дульцах гильз и хорошими капсюлями, и мне оставалось только откалибровать пули по стволу винтовки. О, это тонкое дело, надо обжать калибровочной плашкой каждую пулю так, чтобы ее калибр был толще калибра ствола на 0,22 миллиметра, не более, не менее: 0,22! Только В этом случае получается лучшая кучность боя, лучшие результаты. Я люблю складывать готовые патроны рядами, именно складывать, а не ставить. В детстве у Меня были оловянные солдатики, и стоящие патроны напоминают их. А когда патроны лежат, ряд за рядом, ряд за рядом, впечатление игрушечности пропадает, и представляю, что лежат убитые: их стащили перед погребением. Впрочем, если стрелять хорошо, то это так и должно быть: что ни патрон, то убитый.

Кроме того, я люблю перебирать патроны, крутить их в пальцах, ощущая гладкость, упругость и маслянистость поверхности. Мне нравится осмысленность конфигурации пули, я словно вижу, как она летит, маленькая и беспощадная, ввинчиваясь в воздух и не сбиваясь с траектории, летит все время головкой впе-(ед, головкой вперед, пока не ударится в цель и не поразит ее. Удивительный плод человеческого разума! Ее миниатюрность лишь подчеркивает величие мысли, задавшей ее. Кусочек свинца, поражающий целую кизнь, -- это ли не удивительно?