Писал Герман бойко, сказывалась сценарная выучка, в новых романах Незванского, в которые Леонтьев иногда заглядывал, сразу угадывался его стиль. Сюжеты тоже придумывал без особых изысков, но вполне грамотно, концы всегда сходились с концами, а большего и не требовалось. С годами он не утратил бьющей через край энергии. Когда летел по длинному коридору издательства «Современник», в котором «Парнас» арендовал несколько кабинетов, — в долгополом развевающемся плаще, остролицый, остроносый, с косой белобрысой прядью на бровях, — все словно бы приходило в движение, просыпались корректорши, оживлялись техреды, а главбух запиралась в своем кабинете и не выглядывала, пока Герман не исчезал так же стремительно, как и появлялся.

Когда Леонтьев, путаясь в маршрутках, добрался до полуподвала на Алтуфьевском шоссе, где находилось то, что Герман Арбузов называл свой студией (в подражание некогда знаменитой студии драматурга Арбузова), творческий процесс был в полном разгаре. В разных концах полуподвала, в прошлом красного уголка жэка, если судить по старым транспарантам, сваленным в углу, за компьютерами сидели два молодых парня, ожесточенно молотили по клавиатуре. Третий, в драных по моде джинсах и черном пуловере на голое тело, примостился на стуле перед обшарпанным письменным столом, за которым восседал Герман. Ноутбук на столе был отодвинут в сторону, перед ним лежала отпечатанная на принтере, исчерканная красным рукопись, которую он читал с нескрываемым отвращением.

— Ты что написал? Что ты, твою мать, написал? — орал он на парня. — Ты хоть читаешь то, что пишешь?

— А что такое, что такое?

— Привет, Валера, посиди, я сейчас закончу с этим мудаком, — обернувшись на стук двери, кивнул Герман. — Вот что ты написал: «Он отрезал заточкой толстый шмат сала». Понял?

— Не понял. Шмат не может быть толстым? Пусть тонкий, мне все равно. Даже лучше: отрезал нежный пластик сала, тонкий как лепесток розы.

— Заточкой, твою мать! Что такое заточка? Это кусок арматуры с острым концом, как можно им отрезать шмат сала?

— Не скажите! Я читал в одном детективе. Там два зэка уходят в побег и берут третьего, как корову. Чтобы съесть по дороге. Там так и сказано: отрезал заточкой кусок от филейной части. Ну, от жопы.

— Автор этого детектива такой же мудак, как ты!

— Не скажите, — продолжал упорствовать парень. — Автор — главный специалист Генпрокуратуры. Так в аннотации сказано.

— Вот поэтому наша Генпрокуратура может ловить только генпрокуроров! Забирай свою хрень. Послезавтра мне на стол, со всей правкой.

— Дайте хоть два дня, вы столько начиркали!

— Не дам. Сроки поджимают. Задержим — Смоляницкий с нас шкуру спустит. Шкуру бы ладно — оштрафует. Нам это надо? Вали.

— Студент Литинститута, — бросил Герман вслед парню. — И чему их там учат? Здорово, Евсей Фридрихович, рад тебя видеть.

— Здорово, Евсей Фридрихович, — в тон ответил Леонтьев. Кивнул на парней за компьютерами: — Тоже Незванские?

— Они. Работаем бригадным методом. Горький когда-то внедрял бригадный метод. У него не вышло. У нас вышло. Говорят, ты с соавтором какой-то забойный роман залудил? Смоляницкий бегал по всему «Парнасу», кричал: вот как надо писать!

— Ничего получился роман.

— Не жалко было отдавать Незванскому?

— Жалко, а что делать? Четыре штуки, как говорит мой соавтор, не баран накашлял.

Герман даже изменился в лице.

— Сколько?! Он заплатил вам четыре штуки? Загибаешь.

— Спроси у него. Зачем мне врать?

— СукаЯ с трудом штуку восемьсот из него выдавливаю!

— Ладно, Герман, я не за этим пришел. — Леонтьев положил перед ним заявку на «Полицию нравов». — Посмотри. Учти, серия авторская. Так что бригадный метод не пройдет.

— Интересно, — прочитав, сказал Герман. — Сколько будут платить?

— Как обычно. Роялти. Восемь процентов от отпускной цены. Может быть, девять.

— При тираже десять тысяч — это максимум тысяча баксов, — прикинул Герман. — В год больше трех романов не выдашь. А Незванских я делаю по восемь штук.

— Ничего себе! — восхитился Леонтьев. — Сколько же ты их всего наклепал?

— Около тридцати, я уже со счету сбился. Восемь сотен отдаю моим Незванским, штуку себе. Не получается положительного сальдо-бульдо. Три и восемь — есть разница?

— А слава? Ее в расчет не берешь?

— Валера, мы-то с тобой знаем, чего она стоит! На хлеб не намажешь, в суп не положишь. Самолюбие пощекотать? Девочкам с автографом подарить? Так они предпочитают Франклинов. Без всяких автографов. И их можно понять.

— Значит, нет?

— Раскрутите серию — подключусь. А сейчас не могу. Извини, жизнь такая.

«Если мы раскрутим серию, на хрен ты нам будешь нужен!» — хотел сказать Леонтьев, но промолчал.

— Ты, урод, показывай, что навалял!..

Дверь полуподвала отрезала Леонтьева от продолжения творческого процесса.

Саша Иванов, с которым Леонтьев встретился на другой день, был полной противоположностью Герману Арбузову: большой, спокойный, внешне простодушный, но очень себе на уме. В романах, которые он штамповал за Незванского с методичностью заводского пресса, Леонтьева всегда удивляла его прямо-таки болезненная страсть к подробным и довольно вдохновенным описаниям женского белья от «Дикой орхидеи». Его можно было принять за латентного эротомана, если бы с такой же страстью он не описывал косметику «Ив Роше», мобильные телефоны «Сименс» и прочие модные новинки, появляющиеся на российском рынке. Смысловой нагрузки эти описания не несли, тормозили действие, но в спорах с редакторами, норовившими вычеркнуть их, Саша проявлял буйволиную несговорчивость, ни на какие сокращения не соглашался, даже грозился забрать рукопись. Доходило до Смоляницкого, он окорачивал редакторов: черт с ним, оставьте как есть.

В остальном романы Саши были вполне кондиционные, написанные усредненным языком, характерным для всего чтива — масскульта, как называли подобную беллетристику критики. Масскульт словно бы навязывал писателям свою стилистику, нужно было приложить немало стараний, чтобы отличить одного автора от другого.

Одно время Леонтьев каждое лето ездил отдыхать в небольшой приморский поселок в восемнадцати километрах от Геленджика. Поселок был в тупике, кормившиеся при кухне местного санатория собаки скрещивались между собой как попало, в итоге получилась какая-то ублюдочная усредненная масть с малоразличимыми признаками первоначальной породы. Таким же беспородным был и язык масскульта. Леонтьев иногда ловил себя на том, что и его подмывает поддаться соблазнительному искушению: зачем выпендриваться, если и так сойдет? Особенно если твое сочинение навсегда уходит от тебя под чужим именем.

Саша Иванов делал в год по три «Незванских» — не больше и не меньше. Свой метод он объяснял так:

— Однажды я прочитал, что если писать в день всего по одной странице, за год наберется триста шестьдесят пять страниц. Это меня впечатлило. Пятнадцать листов. Неслабо, да? А если не по одной странице, а по две? Или по три? Сорок пять листов — три книги! Фокус в том, что нужно писать по три страницы буквально каждый день, без выходных и скидок на настроение. Так и пишу.

Четыре с половиной тысячи долларов в год, меньше чем по четыре сотни в месяц — при нынешних московских ценах не пожируешь. Четырехкомнатная квартира на Ленинском проспекте осталась ему в наследство от отца, секретного физика. Жена не работала, двое сыновей-школьников, больная теща — потяни-ка такую ношу. Но Саша никогда не жаловался на безденежье. Когда «незванские», закончив дела в «Парнасе», заруливали в соседнее кафе и после соточки-другой горячо обсуждали, где сколько платят, он лишь невозмутимо покуривал трубку.

Леонтьев договорился, что подъедет к четырем, но приехал в половине четвертого, и все полчаса просидел на кухне — пил чай и вел с женой Саши светский разговор. К самому он не был допущен самым решительным образом: Саша работает, мешать нельзя, страшно злится.