О том, что хуже муки, чем процесс писания, для АА нет, я знаю давно, но каждый раз, когда она что-нибудь пишет, я с любопытством слежу за той мучительностью, с какой она это делает.

Говорили о Гумилеве. Пили чай. АА звонила Пунину, чтоб он зашел за ней — и Пунин около двенадцати зашел ко мне. Выпил чаю, и вскоре АА с ним ушла.

Очень долго и очень много АА говорит о работе, рассказывая Горнунгу о влиянии на Гумилева И. Анненского, указывает на отдельные моменты, например, на то, что "Последний придворный поэт" — это фигура Анненского (Горнунг рот раскрыл, пораженный простотой и очевидностью такого заключения).

Говорили о Боричевском: АА подтрунивает над всеми его недостатками хвастливостью и прочим — замечая при этом, что если отбросить все эти недостатки (а я добавлю — их сотня), то Боричевский — хороший человек.

Но зато о Дмитриеве ни я, ни АА не можем сказать ничего хорошего.

Сегодня, работая с Горнунгом, я на примерах материалов, доставленных мне Дмитриевым, показал Горнунгу всю его небрежность, неспособность и недопустимое отношение к работе. У АА мы с Горнунгом говорили обо всем этом. АА слушала, молча соглашаясь, что репутация Дмитриева как "историка" или "исследователя" литературы загублена для нас навсегда. И в заключение АА добавила только: "Да... У него заяц в голове...".

Попозже АА отозвала меня в другую комнату и дала пять рублей и просила купить вина и чего-нибудь к нему, прибавив, что хочет "почтить меня и Горнунга".

Вернулся я через пятнадцать минут, скоро пришел и Пунин, А. Е. тоже откуда-то появилась, и мы впятером пили чай в столовой, а после чая вышли все, кроме А. Е. Пуниной.

Вместе дошли до угла Симеоновской и Литейного, а там АА пошла к остановке, чтобы ехать в трамвае в Мраморный дворец, и Пунин с ней провожать ее.

Я с Горнунгом поплелись домой. На Симеоновском мосту нас обогнал трамвай, и Пунин с трамвая окликнул меня. АА махнула рукой, я — в ответ...

31.03.1926

Вечером я снова повел Горнунга к Ахматовой. Горнунг в Шереметевском доме говорит мало. Но это не мешает ему порой ляпать такие наивности, что мы — АА и я — переглянувшись друг с другом, едва удерживаем смех. В таких случаях АА трогательно, с исключительной мягкостью, затушевывая неловкое самочувствие Горнунга, объясняет ему самые примитивные вещи. При этом — с детской серьезностью, как будто говорит о самых сложных вещах.

АА поражает меня своим уменьем тонко и мягко, не дав собеседнику заметить его неловкий вопрос или фразу, вывести разговор с кочек на прямую, ровную дорогу.

Мы в креслах сидели у дивана, на котором полулежала покрытая зимним пальто АА. В комнате холодно — холодней, пожалуй, чем на улице, де струится тающим снегом весна. Горнунг после признался мне, что промерз, сидючи у АА.

АА расспрашивает Горнунга о впечатлениях его от Эрмитажа и Русского музея. В разговоре выясняется, что одна из любимых ее вещей в Эрмитаже "Мадонна Литта" Леонардо да Винчи, Мадонна в "синем мире"... Бывая в Эрмитаже, она всегда прежде всего идет взглянуть на нее — в маленькую комнату, где она висит.

1.04.1926

Получила письмо из Парижа и в нем — программу концерта 10 февраля, на котором читались два и исполнялось положенное на музыку одно из ее стихотворений.

1 апреля 1926

А. Ахматова

(Вписано в альбом В. В. Горнунгу 1 апреля 1926 в Шереметевскм доме. Дата — написания в альбом.)

С утра Горнунг одолевал меня просьбой позвонить АА, потому что он сегодня уезжает и хочет зайти к ней попрощаться.

Я его удерживал до семи часов, а в семь часов позвонил. АА была дома и сказала, что с удовольствием примет Горнунга.

Были мы в Шереметевском доме часа полтора. АА спросила Горнунга о его впечатлениях от Петербурга. Тот рассказывал. Выяснилось, что любимые здания АА в Петербурге — Адмиралтейство и Смольный. А Исаакиевский собор не производит на нее большого впечатления — его портит многое; в соборе например, из мелочей — слишком вычурно и поэтому нехорошо облицованные окна.

Академия наук — превосходное здание, но сейчас совершенно испорчено отвратительной коричневой краской, благодаря которой оно похоже на торт.

Лучшая окраска для домов — розовая, по мнению АА (конечно, если удачно подобран оттенок). Очень хороша и голубая. АА, которая считает, что Петербург построен итальянцами (за немногими исключениями; русских архитекторов было мало)... Но Адмиралтейство, построенное русским значительно превосходит все — Сенат, построенный Росси, и тот теряется рядом с великолепно врезанным углом Адмиралтейства. Розовый цвет, по мнению АА, занесен сюда именно итальянцами. (АА вспоминает к этому: в 1912 году в Италии Николай Степанович обращал ее внимание на розовые дома: "Смотри, совсем как в Петербурге").

А что делает Петербург совершенно особым — это освещение.

Я спросил АА: "А не знаете, есть ли где-либо в Петербурге здание, окрашенное в черный цвет? Это нелепый цвет, но меня интересует просто, есть ли хоть одно такое здание?". АА ответила, что если я пойду к Никольскому мосту, то на набережной увижу такой дом — он стоит вторым или третьим от угла.

АА получила письмо из Парижа и в нем программу концерта, устроенного там 10 февраля. В программе указано "deux berceuses" AA (как АА и предполагала, это — "Мурка, не ходи, там сыч..." и "Колыбельная"). Третье стихотворение — музыка Лурье. И все три переведены на французский язык (отвратительно переведены) и приводятся в программе.

Говорили о музеях, о работе и о прочем. Все было чудесно. Но неожиданно Горнунг стал просить АА вписать ему в альбом стихотворение. АА заметалась: с одной стороны, ей не хотелось обидеть Горнунга отказом, с другой — ей казалось совершенно невозможным писать в альбом. Она отказалась. Горнунг стал упрашивать ее. АА смущенно перелистывала альбом, как будто ожидая какой-нибудь помощи извне, подыскивала все возможные формы отказа. Умоляюще смотрела на меня — как будто ждала от меня защиты.

Положение было очень неловкое и глупое...

Горнунг спросил: "Вам очень не хочется писать?". АА помедлила, но решительно, хоть и жалостно, ответила: "Да, мне очень не хочется, мне неприятно. Можно не писать?". Горнунг молчал упорно и туго. Наконец, я решил вмешаться.

"Напишите, АА!" — АА взглянула на меня удивленно. Я отвернулся, чтоб скрыть улыбку, и стал усердно разглядывать книги в шкафу. Наконец АА, видя, что это все же самое простое средство положить конец общему неловкому состоянию, решила написать. "Что же?" — "Напишите старое стихотворение", просил Горнунг. АА подумала и стала писать. Писала — я не могу найти другого, более подходящего слова — с отвращением, как будто делает что-то неподобное. Жалобно взглянула на написанное: "Ну вот... И все неверно написала!". Стала исправлять, потом вычищать перочинным ножом. Исправила. В этот момент ее позвали к телефону. Дала на ходу альбом Горнунгу и ушла. В альбоме было написано стихотворение "Как просто можно жизнь покинуть эту...".

Звонила ей Замятина, звала к себе. Пунина все не было дома. Горнунг заторопился — было 9 1/2, а поезд его идет в одиннадцать.

Вышли. Скользко. На Симеоновском мосту Горнунг попрощался с АА и побежал домой — собирать вещи. Я пошел провожать АА к Замятиным. Говорили о Горнунге.

Проводив АА, вернулся домой. Горнунг через десять минут уехал, но до этого и меня просил вписать в альбом ему "Мечеть".

Почтовый чиновник — Готье. Тоже "несчастный" символ мещанства, а тут захотел иначе.