И вот коч, шестами оттолкнутый от берега, медленно идет по реке. Пронзительно кричат чайки. Уплывают назад бревенчатый частокол мангазейских стен, церковные крыши. Долго еще слышен слабый перезвон колоколов.

Акакий сам стоит у руля. Хорошо бы попутного ветра! Вчера Акакий узнал, что не он один собирается на восток: соболь ведет туда и других торговых людей. Мурманец думал, что придет первым в эти неведомые края, где зверь не пуган, а, оказывается, вдоль Таймыра за Пясину хаживали и другие. На Пясине даже зимовья поставлены. Что же, пусть… Он все равно поведет коч дальше всех.

Коч хорошо оснащен, проконопачен, осмолен. Паруса прочные, якорных канатов достаточно. Запасся Акакий компасами и компасными солнечными часами — взял с собой целых шесть штук: собрал у знакомых поморов. Особенно хороши часы, вырезанные из мамонтовой кости — подарок кормщика, который учил когда-то Акакия на Мурмане мореходному делу.

Снова и снова перебирает Акакий в памяти: все ли взято? Пожалуй, бус надо было еще прикупить. До них северные люди большие охотники. Зато оловянной посуды, иголок, цветных сукон, медных перстней для торговли набрал он довольно, даже с лишком…

Плавно идет коч в открытом море. Невелик он, да зато легок, поворотлив, может при нужде пройти у самого берега.

Сколько уже дней плывут они вдоль Таймыра — и хоть бы дымок где, хоть бы знак какой, что был здесь человек. Ничего, только голый, унылый берег.

Все дальше и дальше на северо-восток тянется он покрытой лишайниками плоской тундрой. Вот, кажется, за тем мысом быть наконец повороту к югу. Но дрожит стрелка компаса, и, вздыхая, видит Акакий Мурманец, что другой дальний мыс выдается еще севернее.

Уж не на эти ли проклятые места намекали старики, когда рассказывали о самых северных людях? Будто живут те люди в воде, а на земле им жить нельзя — кожа трескается. Говорили еще, что у этих людей рты на темени, что еду они кладут под шапку, а потом начинают двигать вверх и вниз плечами, чтобы легче было глотать. Или все это сказки?

Просыпаются как-то мореходы — смотрят, а берега залива, в котором они укрылись на ночь, побелели. Плохо дело — зима идет!

— Впору шубы да шапки надевать, а конца-краю пути не видно! — ворчит тщедушный купец. Он упросился на коч уже перед отплытием, внес большой пай, и теперь горько раскаивался, что не остался торговать в Мангазее. — Надо назад поворачивать, вот что.

Тяжелая рука берет его за ворот. Никто и не заметил, как из своей «казенки» — каюты на корме — вышел Акакий.

— Назад, говоришь? — Он трясет купца. — А куда назад? Назад-то дальше, чем вперед. Эх ворона, перья опустила! Разве до нас не плавали люди в студеные моря? Плавали да со славой и с казной возвращались. Смотри, высажу на берег, чтобы смуту не разводил! Ишь, заныл! Что ж тогда ей говорить?

Он кивает в сторону черноволосой смуглой женщины. Испуганная ссорой, она прижалась к мачте. Трудно ей на судне — всем сготовь, всех обстирай. Но никто не слышит от нее жалоб.

Оттолкнув купца, Акакий снова уходит в полутемную казенку. Ох, как смутно, неспокойно у него на душе, хотя и скрывает он от других невеселые свои мысли. До каких же пор идти на север? Куда ведет эта морская дорога? Где ее конец?

Но вот наступает день, когда за темным каменистым мысом, уже припорошенным снегом, открывается берег, повернувший на юг.

Коч медленно огибает мыс. Плещется в борт волна. С берега ползет осенний туман.

Что это за мыс? Может, севернее его нет выступа на всей великой сибирской земле?

Но не это занимает Акакия Мурманца. Мало ли мысов обогнул коч! Поморы хаживали и подальше на север, да не вдоль берега, а в открытом море.

На юг, скорее на юг! Только бы добраться до человеческого жилья.

Все скупее светит солнце. Теперь оно не поднимается высоко даже в полдень. Стужей дышит океан. Подули встречные ветры. Видно, зима заморозит коч у опостылевшей тундры.

Мурманец присматривается к берегам. Вот, кажется, подходящий залив. На косе много крупного плавника. Снегом его не занесет: место открыто ветрам. В тундре должны быть песцы и олени.

Коч поворачивает в залив.

— Ну, братцы, — говорит Акакий и размашисто крестится, — прибыли! Придется, видно, бедовать здесь. Беритесь-ка за топоры. Руби поварню.

Не раз зимовал Мурманец в таких «поварнях» — избушках из плавника. Поставили ее крепко, сложили из камней печь. Соорудили и нарты — легкие санки, чтобы ездить за дровами.

Пришла полярная ночь. Мореходы возили плавник, ладили охотничью снасть, отливали свинцовые пули, сделали рогатину на случай, если пожалуют белые медведи. Играли в шахматы, вырезанные из мамонтовой кости, от нечего делать наводили оловянные узоры на рукоятки ножей.

Потом настали трудные дни. Ржаных сухарей и толокна осталось совсем мало. За стенами избушки не первую неделю выла пурга. Когда она немного приутихла, Акакий пошел на охоту. Но тундра была мертва. Он вернулся ни с чем.

— Погибнем тут ни за грош… — начал было купчишка, но осекся под тяжелым взглядом Мурманца.

Акакий отогрел озябшие руки и опять ушел в тундру. Вечером он принес песца. Поморы считали эту полярную лисицу нечистой, поганой пищей. Купец, преодолевая отвращение, первым потянулся к котлу. Жадно чавкая, он глотал песцовое мясо. Потом украдкой сунул под нары брошенную Мурманцем белую шкурку.

— Помирать собираешься, а мех прячешь. В раю, что ли, торговать будешь? — усмехнулся Акакий.

Дни тянулись черные, похожие на ночи. Тьма придавила тундру. Оленьи стада ушли от океанского берега, песцы попадались в ловушки все реже. Охотники возвращались с пустыми руками — усталые, голодные, злые.

К весне уже не все могли подниматься с нар по утрам. Накрытые шубами, ко всему безучастные, стонали больные. Бывало, что по нескольку дней зимовщики не ели ничего, кроме раздробленных костей песцов; жевали сыромятные ремни.

А когда подули теплые ветры, случилось непоправимое несчастье: подвижкой льда раздавило коч. Уцелела лишь шлюпка.

Что делать дальше? Те, которые еще держались на ногах, говорили, что надо плыть на юг; ведь должны же быть где-нибудь недалеко становища кочевников.

Иван, помощник Акакия, думал так же. Но он не мог покинуть избушку: жена его была совсем плоха. И сам Акакий не мог плыть: его мучила цынга. Он понимал, что на шлюпке будет лишним, бесполезным. Лучше уж помереть на берегу. А может, прилетят сюда птицы, придут олени, будет охота — тогда, накопив силушку, можно по суше пойти назад, к пясинским казацким зимовьям. Летом тундра прокормит — живности в ней хватает.

Порешили, что каждому — своя дорога. Собрали имущество, сосчитали деньги и разделили всё поровну, по-братски. Долго смотрели оставшиеся в избушке, как ныряла в волнах шлюпка, направляемая слабыми руками.

Потом нахмурился океан, разгулялся. Еле дотянули мореходы до небольшого островка, едва успели вытащить на берег свой подмокший скарб, как волны бросили на камни их шлюпку.

И не увидели больше родных мест ни те, кто остался в избушке, ни те, что нашли ненадежный приют на острове. Может, доканал их голод, может погубила цынга…

19 августа 1878 года против мыса Челюскин появились два корабля знаменитого путешественника Норденшельда. Праздничные флаги развевались на мачтах, корабельная пушка дала салют, обративший в бегство белого медведя.

«Мы достигли великой цели, к которой люди стремились в течение столетий. Впервые судно стояло на якоре у самой северной оконечности Старого Света», — записал в этот день Норденшельд.

Путешественник зачеркнул бы в дневнике эти строки, позже обошедшие весь мир, если бы во время дальнейшего плавания его корабли спустили шлюпки у островов Фаддея. Он, возможно, узнал бы, что неведомая русская экспедиция достигла морем самой северной оконечности Азии за два с половиной века до него.