Лезу в воду, за мной гуськом — остальные. Чувствую, как спирает дыхание, деревенеет тело. Осторожно обламываю корку льда, чтобы не услышали на том берегу, не помешали переправе. Из-под ногтей, наверное, сочится кровь: пальцы обжигает и саднит. Правая рука дрожит от напряжения: надо держать еще и узел над головой.

Застыла ночь, остановилось время. И кажется, не будет ни конца ни края этой проклятой реке. Вот-вот выпущу узел. Но стискиваю зубы, иду. Позади товарищи, многие слабее меня.

Наконец берег. Но это еще не все. Нам, двенадцати человекам, надо попарно стоять в воде, держа на плечах длинные сосновые жерди. По этим жердям, как по мосточкам, будут переправляться раненые и больные.

Переправой командует доктор. Куда девалась его вера в легкую победу? После расстрела предателя он сразу повзрослел…

Мысли прерываются. Коченею и уже не способен пошевелиться. Меня вытаскивают за руки. Кто это? Доктор или Лева Хлапов? Они изо всех сил растирают меня полой шинели. Рядом также растирают друг друга товарищи. Кто-то подпрыгивает, приседает, чтобы согреться. И все это тихо, без лишнего звука. Кое-как оделись. Бежим за доктором вдоль железнодорожного полотна.

Кажется, мы вырвались из окружения. Что ждет нас впереди?

В курской степи мы нарвались на минное поле. Двоих убило наповал, мне посекло осколками ноги. Идти самостоятельно я не мог. Помогали Лева и моложавый капитан-пограничник Михаил Наумов, примкнувший к нам накануне. Он пробирался к фронту с Карпат.

— Отлежись, лейтенант, — уговаривал он. — Успеешь еще навоеваться. На наш век хватит лиха!..

В одной деревеньке, вдали от шоссейной дороги, он устроил нас с Левой у местных жителей. На прощание сказал:

— Держитесь, братцы, не падайте духом… Авось еще увидимся. На войне всякое бывает.

Мы остались с Левой одни. Это было в декабре.

Среди местных ходили самые невероятные слухи. Чего только не наслушались: пока мы два месяца дрались, а потом блуждали в окружении, немцы якобы захватили Москву и германские войска победоносно шествовали на Урал. В немецких «документальных» фильмах даже показывали парад победы на улицах Свердловска. Советское правительство вместе со Сталиным бежало не то в Америку, не то в Африку…

— Неправда! — твердили мы. — Не может быть! Не погибла Советская власть! И не погибнет!

— Да ведь и мы не очень-то верим. Всяко болтают… Не знаешь, кого и слухать…

Слухи, конечно, оставались слухами. Но дела на фронте и в самом деле не радовали. Гитлеровцы рвались на восток.

— Лева, нам пора в путь, — приставал я ежедневно к нему.

Тот, делая неуклюжие перевязки, внимательно осматривал раны на моих ногах и отрицательно качал головой:

— Еще не пора.

— Может быть, перейдем фронт, выйдем к своим.

— Все может быть, только немного позже. Лучше послушай «Варяжского гостя»…

Слушать Левино пение собиралась по вечерам полная изба людей. Делились новостями, но толком никто ничего не знал. Было ясно одно: враг силен, Красная Армия отступила далеко на восток, в села пришло лихо…

И настал день, когда нас проводили в путь. Надавали советов, снабдили табаком и котомками с продуктами.

Шли мы на восток — из села в село. И везде видели «новый порядок», с виселицами на площадях, с приказами фельдкомендатур и портретами фюрера на заборах… Спешили: скорее бы выйти к своим.

«Наши знания и опыт еще пригодятся и а фронте, — думал я, считая себя обстрелянным бойцом. — За моими плечами участие в освобождении Буковины, польский поход и Литва. Да и первые дни войны тоже кое-чему научили. Авось и выполним, что задумали! Вперед же, друг Хлапов, шагай веселей!..»

Невдалеке от Брянска мы вышли к лесокомбинату.

— Влипли! — прошептал, бледнея, Лева.

Куда ни ткнись — гитлеровцы.. Отступать поздно: нас сразу заметили молодчики с черепами на шевронах. Эсэсовцы!

— Хальт! — закричал чернявый в шинели с меховым воротником. — Хенде хох! — Он вытащил пистолет и направился к нам. С ним шло десятка полтора автоматчиков.

— Партизанен? Юда?! Комиссар? — кричали они, отбирая у нас пистолеты.

— Рус капут! — эсэсовец направил на нас пистолет.

«Конец! — пронеслось в голове. — Как нелепо…»!

Офицер потыкал в нас пистолетом, сказав «Паф-паф!», и ушел, что-то приказав одному из солдат. После нескольких оплеух мы очутились в сарае.

Как только захлопнулась дверь и прогремел ржавый засов, мы принялись ощупывать стены. Они были толстые, прочные. Время еще не источило, не иструхлявило бревна. А вот пол… Пол земляной..

Раньше в сарае, должно быть, хранили живицу: воздух был пропитан устойчивым запахом сосны, березовой коры и скипидара. Но теперь, кроме нескольких старых рассохшихся бочек, здесь ничего не было.

Лева сразу понял меня. Где-то в углу он нашел обломок обруча. Рыли землю по очереди. Один обломком обруча, другой руками. Потом менялись. Хорошо еще, земля в сарае промерзла неглубоко.

Снаружи ходил, грохоча сапожищами, часовой. Он охранял танки во дворе и попутно прохаживался возле сарая.

Приплясывает на морозе, чертыхается. Вперемежку с ругательствами мурлычет модную песенку о красавице Жанне. Лева, знавший немецкий, уловил смысл песни. Значит, солдат побывал во Франции. Бывалый вояка. Самоуверенный и, кажется, не очень бдительный. И нам это на руку.

К рассвету подкоп был сделан. Но лаз оказался узким. Пришлось снять одежду. Лева вылез наполовину, долго прислушивался. Тихо. Наверно, солдат пошел греться. Хорошо, если так. А если он просто дремлет? Но время не ждет. Легонько подталкиваю Леву: «Пошел!» За ним ужом ползу между танками, рискуя ежеминутно нарваться на часового.

Только далеко за лесокомбинатом, где начинался пустырь, мы осмелились перевести дух. Огляделись, прислушались и, еще не веря в свободу, пошли, постепенно ускоряя шаг. Потом побежали… Скорее, скорее, как можно дальше отсюда!.. Когда отмахали, наверное, километров пятнадцать, только тогда поверили: на этот раз действительно повезло.

На третий день дорога привела нас к хате лесника. Но этого я уже не помнил: из открывшихся ран на ногах стали выходить осколки. Я потерял сознание. Позже я узнал, как Лева, вытащив из ран куски окровавленного железа, перевязал мне ноги, разорвав на бинты свою сорочку. О том, что тащил меня на себе несколько километров, совершенно обессилевший, с обмороженными руками, умолчал. Об этом рассказала жена лесника, немолодая женщина.

Вот тебе и Лева! А я-то считал его маменькиным сынком…

Почти полмесяца лесник скрывал нас, лечил.

— Утиное сало — самое верное дело против заражения, — говорил он. — Надо его перетопить да потолще слоем намазать на рану. Как рукой снимет. — И он забивал уток на лекарство и бульон.

Жену, больную чахоткой, лесник лечил барсучьим салом:

— Если б не это, — говаривал он, — моя Дашенька давно бы богу душу отдала. А она, вишь ты, каким молодцом у меня!

Даша слабо улыбалась. Она-то знала, что дни ее сочтены. Мы не находили слов, чтобы отблагодарить за приют. Лесник мог пострадать из-за нас, совершенно чужих ему людей.

— Полноте, — отмахивался тот. — Мы же свои, русские.

Настал день, когда мы с Левой сердечно простились с лесником и его Дашенькой. Наш путь лежал в Украинское Полесье, на запад. Там могли быть партизаны.

— Люди укажут. Когда человек чист мыслями, ноги сами отыщут дорогу к цели. Найдете, что ищете. — Лесник протянул Леве свои карманные часы — два года назад получил в награду за хорошую работу. Мы знали, как гордился он и дорожил этим подарком.

— Ни за что не возьму, — наотрез отказался Лева. — Это же памятный подарок.

— Бери, бери, парень. Мне они ни к чему. А вам могут пригодиться. Мало ли что в дальней дороге случится. Народ разный… — Он не договорил, но мы хорошо поняли его.

Лева принял часы и спрятал их.

— А это тебе. В лесу после боя подобрал. — На мою раскрытую ладонь бережно, опустил маленький офицерский «вальтер».

На нашем многотрудном пути встретилось немало вот таких бескорыстных, бесхитростных людей. Они готовы были поделиться крошкой хлеба, последней рубашкой. Встречались люди и злые, темные. Но таких было мало.