Когда шалаш был готов и плотно переплетен лапником, я устроился внутри и развел небольшой костер. Было холодно, сыро и неприятно, вокруг на многие мили не было никого, кто мог бы меня приютить, хотя и вернулся я в родные края.

Я был голоден и промок насквозь после того, как мой мул упал в болото, однако я не стал поднимать пламя до небес, поскольку приехал тайными тропами, не желая привлекать внимание, пока не осмотрюсь и не определюсь.

Люди здесь ничего не остались мне должны с прежних времен, а я им еще меньше; мое имя вспоминали с единственным чувством - ненавистью. И все же здесь был мой дом или его подобие.

С листьев деревьев капал дождь. Иногда большая капля срывалась с кровли шалаша и с шипением исчезала в пламени, но кроме этого звука и мягкого шума дождя в сумерках не слышалось ничего. Вначале ничего.

Когда донесся другой звук, он был едва различимым, но лесу, дождю, дикому животному или птице он не принадлежал, я мог сказать это наверняка, потому что с детства хорошо знал лес.

Это был всадник или двое, однако я никого не хотел видеть и потому поставил шалаш за гребнем холма, глубоко внутри зарослей мокрых деревьев.

Да, это был всадник, и мне оставалось надеяться, что дождь смыл все мои следы, поскольку рассчитывал, что беда не придет, пока не дошагаю по старой тропинке до ситочника и не увижу могилу отца.

Сидя под дождем в промокшей и изношенной одежде, я постарался припомнить, кого могу назвать здесь друзьями, кроме индейцев каддо. Оказалось никого.

Долгое время не слышалось ни звука - только шопот дождя в листве и негромкий шелест ветра. А потом я опять услышал всадника.

Стоящий рядом мул поднял голову и поставил уши, тоже прислушиваясь к неясным звукам. Как бы то ни было, мул выдохся, ему понадобятся несколько дней дней отдыха прежде чем он опять сможет отправиться в дорогу, да и у меня не было желания уезжать. Может быть я приехал, чтобы остаться, и мне все равно понравится это здешним или нет.

Поднявшись, я смог взглянуть поверх гребня холма на верхушки деревьев, я специально выбрал место, с которого частично просматривалась тропа, ведущая через заболоченный лес.

Наконец, в просвете ветвей мелькнули два всадника, они ехали устало, в их облике мне почудилось что-то знакомое. Может быть потому, что они были такие же оборванные, как я, такие же неухоженные и одинокие.

Двое всадников, едущих шагом, за кем-то или за чем-то охотящиеся. За мной?

Мой карабин "спенсер" лежал рядом, я протянул руку и подвинул его поближе, прижал к себе, чтобы защитить от дождя. Карабин был новый, семизарядный, 56-го калибра, я его снял с убитого на индейских территориях. Абсолютно новый, удобный и грозный.

Я стоял, не шевелясь, среди густых зарослей, в которых можно пройти в шести футух от спрятавшегося человека и не заметить, что там кто-то есть. Таким, как я, в рискованных местах надо вести себя предельно осторожно, а последние десять лет мне приходилось жить только в рискованных местах. Вероятно, в этом была и моя вина, поскольку я всегда осторожен и держу оружие наготове.

Когда я увидел их в первый раз, то смог заметить лишь то, что они устало сгорбились в седлах, на одном всаднике было потрепанное пончо, на втором - серая шинель южан.

Одно мгновение - и они скрылись на тропе, петлявшей среди деревьев, но скоро они покажутся снова ярдах в тридцати от меня. Я ждал, не двигался, надеясь, что меня не увидят, но на всякий случай держа карабин в руках.

Эти места я знал хорошо, с правой стороны меня защищала топь, с правой почти непроходимые заросли кустарника, а сзади лежали болота. Через них к моему холму вела тропа, но любой, пробирающийся по ней, должен быть по крайней мере индейцем либо изгоем вроде меня. По кустам слева можно было пройти, однако с таким шумом, который сразу выдаст чужака.

Люди в этом северо-восточном уголке Техаса и раньше меня не любили, а в эти тяжелые времена и подавно. Гражданская война закончилась несколько дней назад, к новым, незнакомым лицам относились подозрительно.

В прежние времена, когда я был юнцом, меня ненавидели, я отвечал людям тем же. Меня не взлюбили с самого начала, потому что я не сгибался перед городскими мальчишками, встречал злобу злобой, гнев гневом, а кулаки кулаками. Несмотря на войну, мне этого не забудут.

И все же я вернулся на эту землю, поскольку другого дома я не знал и, не взирая на вражду с местными, любил эти края, любил глухое безмолвие забытых топей, тишину полей, когда на землю ложится тонкий вечерний туман. Эти места принадлежали мне, здесь я чувствовал природу, чувствовал неуемное желание жирной черной почвы растить в себе урожаи.

Всадники приближались, что-то в них мне было знакомо, но эти Богом забытые края Техаса были обильно политы кровью, наполнены темной злостью и ненавистью враждующих кланов, а теперь к этому добавилась ярость, оставленная только что закончившейся войной. Выйти и окликнуть незнакомцев было бы опрометчиво, особенно для меня.

Мой крохотный костер горел на другой стороне холма, спрятавшись за огромным бревном, которое отражало тепло и свет, посылая их в шалаш. Убежище было маленьким и удобным, как и должно было быть, потому что большую часть жизни я прожил именно так, а последние два года вообще не ночевал под крышей более или менее приличного дома. Легкий дым от костра исчезал в мокрой листве нависавших ветвей, однако человек с хорошим нюхом может уловить запах, если ветер подует в его сторону.

Всадники остановились на открытом участке тропы, там я запросто мог достать их выстрелом. Они принялись переговариваться, и один из голосов мне тоже показался знакомым. Я вышел из своего убежища и начал спускаться по склону к тропе, осторожно ступая по мокрым опавшим листьям. В руках держал карабин, а за пояс засунул "кольт драгун".

- Боб Ли, - сказал я громко, но не слишком.

Они резко обернулись. Я обращался к более худощавому всаднику, который внимательно взглянул на меня.

Надо сказать, что смотреть-то было не на что. Черная потрепанная шляпа с провисшими полями, ветхая замшевая куртка, сделанная индейцами ютами к западу от Великих гор, поношенные рубашка и штаны домашнего пошива и армейские ботинки. Сам я худощавый, темноволосый, ростом в шесть футов и два дюйма, весом почти в двести фунтов, лицо продубленное непогодой, хмурое и озабоченное: всю жизнь я встречал лишь одни неприятности и не знал ни любви, ни ласки.

- Каллен? Черт возьми, сколько же лет мы не виделись?

- Три.

- Я думал, больше. Билл Лонгли, познакомься с Калленом Бейкером, именно такой человек нам сейчас нужен.

- - Не надо мне льстить, - сказал я, - я и раньше этого не любил.

- С тобой трудно иметь дело, Каллен. С тех пор, как у тебя начались проблемы, ты решил, что все против тебя, все пять округов.

- У меня есть кофе.

Я повернулся и направился к шалашу, не желая, чтобы они видели, как я расчувствовался, встретив дружелюбие там, где ждал одну неприязнь.

Боб Ли был джентльменом, человек образованный и гордый. Он вышел из известной и уважаемой на Юге семьи, а его нрав и умение обращаться с оружием, готовность его применить завоевали ему уважение совсем другого рода у людей тоже совсем другого рода. Тем не менее, что бы ни говорили о Бобе Ли, все сходились, что он был благородным человеком.

Билл Лонгли? Тогда ему было восемнадцать - высокий, плотный юноша, который в будущем станет одним из самых известных ганфайтеров Техаса, но это время еще не подошло, я лишь однажды слышал его имя в западных землях и не помню, по какому случаю.

Присев у костра, я разворошил угли и вынул свою кружку. Они тоже достали из седельных сумок почерневшие кружки и я налил кофе из старого побитого кофейника. Давным давно отец научил меня делиться с гостями всем, что у меня есть, пусть даже последним куском хлеба, хотя со мной делились нечасто.