А Инар-Громовик прошел сквозь меня и остановился рядом с Сиаллой и Эрликом, опалив мою душу ударом бича; и сладостна была та боль, сладостна и чиста.

- Таргил! - воззвал я в упоении. - Предстоятель Хаалана, где ты?!.

И он отозвался.

Таргил был один. Никто не шел рядом с ним, но западные горы за Предстоятелем туманились и плыли в смутной дымке; и я понимал, что это приближается незримый и равнодушный бог, Искушенный Халл, Отец Тайного знания.

Таргил был единственным, кто заговорил со мной.

- Вот и все, Сарт, - сказал он. - Дальше - как знаешь... потому что теперь ты знаешь. Да помилует тебя небо, сокрытое от нас...

Знание ворвалось в меня, и я захлебнулся в его горьком прибое, растворяясь в безбрежности понимания; а силуэт Таргила заколебался, за ним проступили контуры отрогов, все четче, все яснее, пока ненависть Грольна не потеряла всякий смысл, уйдя вместе с Таргилом в никуда...

И боги склонили непокрытые головы, когда с ними поравнялся Хаалан-Сокровенный, покровитель уходящих за ответом.

А крыша опустилась еще ниже. При желании я мог бы поднять руку и дотронуться до нее. Но я не двигался. Я стоял, неотрывно глядя на тропу, протянувшуюся ко мне от северного горизонта, и мгла сгущалась надо мной, а слезы застилали взор, и я не мог их вытереть.

Ко мне шла Лайна. Лайна-Предстоящая, лед и пламя моей памяти, та Лайна, какой я знал ее, какой она была в Доме: крохотная насмешливая женщина в бархатной накидке, из-под капюшона которой упрямо выбивались волосы цвета летних сумерек, и звездные камни перстней вновь обожгли мне глаза, лишая зрения.

Я только чувствовал, что она - рядом.

Может быть поэтому я и не заметил, как и откуда ко мне под ехала колесница Темной Матери.

Вокруг смыкался мрак, но я все равно знал, что крылатые вепри Ахайри злобно роют копытами землю, а сама Хозяйка Страха, Мать-Ночь стоит на колеснице с поводьями в руке и протягивает мне нечто.

Я сжал ладонь. И ощутил ребристую поверхность рукояти. Рукояти черного обсидианового ножа с выщербленным лезвием.

- Ударь! - сказал Инар, Пастырь Бури.

- Ударь! - эхом откликнулись Сиалла и Эрлик, Любовь и Смерть, начало и конец.

- Ударь... - молчал Хаалан-Сокровенный.

Я не мог.

- Ударь! - властно приказала Ахайри, Рождающая чудовищ; и бронза ее колесницы загудела колоколом.

Я не мог.

И тогда Лайна взяла меня за руку и сама направила нож. А потом сделала шаг. И еще один, совсем маленький, преодолевая сопротивление трепещущей плоти, впускающей в себя зазубренный клинок.

Она еще успела тихонько вздохнуть и погладить меня по щеке.

...Кажется, я плакал. Я опустился на колени, пытаясь в непроглядной тьме - отныне моей тьме - отыскать ее тело, прикоснуться к нему; и боги отшатнулись, когда я проклял их последним проклятием, потому что чаша души моей была переполнена.

А встать я уже не мог. Надо мной была - крыша.

Ее тяжесть навалилась на меня, и я принял этот груз, эту плиту между мной и небом; принял на согнутые плечи, на каменеющие ладони, на всю ярость Инара-Громовика, весь ужас Матери-Ахайри, на страсть Сиаллы-Лучницы и мудрость Хаалана-Сокровенного, на безысходность Эрлика, Зеницы Мрака... И стал подниматься. Я, Сарт-Мифотворец, Предстоятель Пяти, стоящий на Перекрестке Перекрестков, начал медленно разгибать колени.

С крышей мира на плечах.

На какой-то миг я действительно почувствовал себя Единственным, и с трудом удержался на ногах, потому что я не могу, не хочу, да и не умею быть - один; и никакая власть не излечит от этого всесильного и всемогущего одиночества, которое я ощутил в это мгновение, но чья-то рука удержала меня от падения; чья-то рука и чей-то голос.

Рука Эйнара и голос Грольна.

Он пел, Льняной Голос, юноша-старик, лей бился в его руках, задыхаясь и вскрикивая, рождая отчаянье и несбыточные надежды; спираль звуков смерчем вздымалась ввысь и сотрясала дрожащую крышу Дома-на-Перекрестке, и дикой гармонией откликался рев безумного Эйнара, под пальцами которого крошилось ложное небо, осыпаясь вспыхивающими искрами, так непохожими на звезды... Мы творили миф, мы вцепились в происходящее до крови из-под ногтей, и вокруг нас корчился Дом, Дом-на-Перекрестке, поглотивший сверх естественное и захлебнувшийся им.

И две разъяренные птицы с размаху бились в своды трескающегося купола, роняя на горячий снег равнины окровавленные перья.

...А потом черепахе, на которой покоился диск нашего мира, надоело держать его на себе, и она встряхнулась, колебля мироздание; а я внезапно почувствовал на ладонях пустоту и потерял сознание, потому что не мог иначе, и еще потому, что увидел высоко над собой - небо...

...Дороги шли, ползли, бежали, сплетались в клубок, подобно песчаным змеям в их жаркую брачную пору, и снова неслись дальше; а где-то там, в самой глубине их переплетения, напрочь запутавшись в паутине времени и пространства, словно мертвый, но все еще страшный паук, стоял - дом. Заброшенный дом на забытом богом и людьми перекрестке - дряхлый, искалеченный, с высокими узкими окнами, мутные стекла которых были затянуты хлопьями пыли и покрыты многолетним, если не многовековым слоем грязи. Стропила и балки перекрытий были разворочены, и в бесчисленные дыры заглядывало любопытное небо.

Ночное небо с редкими, тревожно мерцающими звездами.

Из западной стены был выворочен огромный кусок, и в проломе возвышался гигант с растрепанными волосами, напряженно всматривающийся вдаль. У ног его валялся тюк с чем-то тяжелым и угловатым, а на тюке примостился худой юноша с выцветшими глазами, склонившийся над пятиструнным леем. Оба человека были неподвижны, настолько неподвижны, что это казалось невозможным; словно время устало и ненадолго остановилось у обочины - перекусить, чем бог послал, и забыться тревожным, зыбким сном. Время спало, а за спиной людей в проломе открывалась небольшая комнатка с остатками полусгнившей мебели, первоначальное предназначение которой уже невозможно было определить; а в самом углу на груде тряпья сидел седой человек без возраста, и человек обращался к пустоте рядом с собой, как будто ждал, что она ответит...