В конце концов мы пришли к соглашению. Он заплатит мне 5 тысяч долларов за мою экспедицию по Мойкуллену и Балликахану (родным местам Донелли), в эту же сумму входит и гонорар за мое предисловие. Если я смогу собрать больше материала для книги, т. е. если я обнаружу какие-либо дополнительные рукописи Донелли или сфабрикую их сам, то он выплатит мне еще 10 тысяч долларов. Ему было явно безразлично, найду ли я оригинальные материалы Донелли или напишу их сам. Он сослался на известный факт, когда Алекс Троччи сам сочинил пятый том эпопеи Фрэнка Хэрриса «Моя жизнь и любовницы», а потом издал эту же книгу под своим именем. Главное, чтобы я смог выдержать удар критиков и был готов взять вину на себя, если вообще поднимется шум по этому поводу.

Перспектива заполучить такую огромную сумму денег весьма соблазнительна. Мне крупно повезет, если я сумею заработать хотя бы 500 долларов за нынешнее изнурительное лекционное турне по Америке. Я сказал Флейшеру, что подумаю над его предложением, и он оставил рукопись у меня. Все утро я провалялся в постели, настроение у меня еще больше ухудшалось по мере того, как я знакомился с рукописью Донелли. Я не мог понять, как ему удавалось поддерживать дружбу с такими выдающимися личностями, как Шеридан или Руссо. Лично мне он представлялся просто гнусным негодяем. Более того, я подозреваю, что он – обыкновенный лжец. Все женщины, которых он совратил, начиная с родной сестры и ее горничной, казались мне плодом его грязных фантазий, которые он хотел, но не смог воплотить в жизнь. Угнетало однообразие описаний. Все его жертвы начинали с одной и той же фразы: «Фи! Как не стыдно!». После того, как он вставлял свои пальцы в «коралловую раковину», все они начинали глубоко дышать, а их бедра «как бы нехотя раскрывались». Затем он шел напролом прямо к цели, пока они не начинали стонать от страсти. Или Флейшер больший дурак, чем кажется, или он бессовестный мошенник, прекрасно знающий, что занимается фальсификацией, и на все тонкости, на угрызения совести или моральные нормы ему наплевать.

Он снова пришел ко мне и сообщил, что к ленчу придут гости. Это было уже последней каплей, переполнившей чашу моего терпения – только гостей мне не хватало для полного счастья! Я пошел в ванную и включил душ. Внезапно я почувствовал сильное головокружение и, чтобы не упасть, прислонился к стойкам душа, на которых висела перегородка. Я присел на сиденье унитаза и бессмысленно уставился на цветной резиновый коврик, почувствовав, как волны депрессии тонкими струйками стекают по мне. Я подумал о Хельге… в то последнее утро, когда она присела на постели, натягивая чулки, и сказала:

– Я рада, что мы с тобой переспали. Нужно брать от жизни как можно больше удовольствий.

Она больше ничего не добавила, но я ее хорошо понимал. Она имела в виду, что жизнь – бессмысленна. Мы легли в постель, трахнулись, как животные, переспали и снова встали, но мы остались незнакомцами, чуждые друг другу, слишком честные, чтобы иметь иллюзии насчет любви и нежности – отчужденные друг от друга и от всего мира. И внезапно мне захотелось все ей объяснить. Мне хотелось сказать ей, что мир кажется бессмысленным, потому что спит ее подсознание. Когда мы счастливы, то пузырьки счастья все время всплывают из подсознания – дорогие воспоминания, запахи, места… Когда мы измотаны, подсознание выключается, и в результате нами овладевает такое состояние, которое Сартр определяет словом «тошнота». Окружающие вещи выступают перед нами без подсветки значением, исходящей из нижних слоев сознания. Святой Августин утверждает: «Что такое время? Когда я не задаю себе этого вопроса, я знаю ответ». Совершенно справедливое утверждение. Обособление какой-либо вещи в сознании лишает ее истинного смысла. Тот факт, что сознание видит мир бессмысленным, ни о чем не говорит. Сознанию недоступен смысл, оно существует для того, чтобы познавать объекты. Но как я мог объяснить все это девушке, которая находится в состоянии полного нервного истощения? Если ее вывести из него, можно было бы предпринять попытку и постараться все ей разъяснить. Но она даже не попыталась бы понять, потому что убеждена в том, что мир бессмыслен и все наши усилия постичь его безнадежны. Она оказалась в магическом круге.

Я решил не повторять ее ошибки, сбросить с себя сеть, в которую попался, выпутаться из этой ловушки: встал под горячий душ и стал думать о том, что скоро увижу Диану, а через десять дней вылечу через океан к себе домой…

Как я и предполагал заранее, ленч оказался отвратительным. Собрались за столом только богатые соседи, и Флейшер пригласил их именно потому, что они богатые. Мне пришло в голову: как часто подобное происходит в Америке – сплошь и рядом люди пьют и разговаривают, но между ними нет ничего общего, они ничем не связаны друг с другом. И я снова погрузился в состояние раздраженной депрессии. Я считал, что Флейшер не имел никакого права напускать на меня этих проклятых зануд – толстых бизнесменов и их самодовольных жен, я не обязан выслушивать их глупую болтовню и загородной вилле, которую они только что купили во Флориде или на полуострове Карме. Беверли сидела в другом конце гостиной с упитанным молодым бизнесменом, жена которого уехала куда-то на уикенд. Это еще больше вывело меня из себя: я знал, что Беверли предназначалась мне, даже если я и не желаю спать с ней. Мне хотелось, чтобы инициатива исходила от меня.

Я вышел на террасу к бассейну с подогретой водой и стал задумчиво смотреть на узкий залив, ведущий к Коннектикуту. Воздух был теплым и мягким. Внезапно я решил, что скажу Флейшеру: я не желаю связываться с этой проклятой книгой, я отказываюсь писать даже предисловие к ней, иначе я запятнаю свою честь и совесть, потому что Донелли глубоко ненавистен мне как грязный и порочный зануда. Я собрался уехать сразу же после ленча, чтобы успеть на дневной автобус в Нью-Хевен…

Только было я уже собрался пойти и все это выложить Флейшеру, как на террасе показалась Беверли, принесшая тарелку с копченой семгой и пивом. Она сказала:

– У тебя скучный вид.

И я ответил довольно сердито, будто в чем-то обвиняя ее:

– Да, меня тошнит от всей этой мерзости. Затем я выпалил, что уезжаю сразу же после ленча. Ее заинтересованная реакция удивила меня.

Она сказала:

– Нет, ты не должен этого делать. Подожди, пока остальные не разъедутся.

Ее внимание польстило мне, и я пообещал не уезжать. Пять минут спустя на террасу вышел Говард и спросил, почему я оставил гостей, не заболел ли я. Я ответил, что со мной все в порядке и что я собираюсь вскоре уехать. Он также забеспокоился и поспешил в гостиную.

Я съел семгу, немного холодного мяса и поднялся к себе в комнату. Я сидел на постели и читал рукопись Донелли, когда вошла Беверли. Она выглядела неуверенной в себе и слегка растерянной.

– Я принесла пироги с клюквой.

Я поблагодарил ее, и она присела ко мне на постель. Она сказала:

– Говард просил, чтобы я заставила тебя не уезжать.

– Вот как! А зачем?

Она поколебалась и призналась:

– Это для меня многое значит. Я хочу, чтобы ты остался.

– Зачем? – переспросил я, еще более заинтригованный и удивленный.

Она смущенно стала бормотать насчет того, что ей нужно учиться еще год на секретаршу, чтобы потом получить хорошо оплачиваемую работу, и до меня постепенно стало доходить, что Флейшер оплачивал ее учебу, а взамен она была обязана «развлекать» его гостей – нужных ему людей, таких, как я. Все совпадало с моими наблюдениями: Сара была секретаршей Флейшера и его любовницей, а Беверли жила вместе с Сарой… Затем я понял, что Флейшер рассердился на нее за то, что она не переспала со мной прошлой ночью. Я сказал:

– Но разве ты не объяснила ему, что я крепко спал?

– Да, я знаю. Я заглядывала к тебе вчера ночью, – подтвердила она.

Я смущенно жевал клюкву – хотя мне не очень хотелось, – чтобы скрыть свое замешательство. Я оказался в глупой ситуации: не мог же я ей предложить: «Прекрасно. Так в чем же дело? Снимай платье и мы восполним потерянное время».