Свет в спальне вспыхивает в половине третьего ночи, пробуждая в моей душе надежду, которая гаснет так же быстро, как и свет. Макс стал намного спокойнее и уже не просыпается несколько раз за ночь. Я извиваясь выползаю из спального мешка и открываю багажник машины. Я роюсь среди пустых банок из-под диетической колы и прочего хлама, пока мне не удается извлечь на свет божий альбом и карандаши.

Мне пришлось купить их по дороге. Я понятия не имела, куда засунула свои собственные карандаши, как только стало ясно, что я не смогу посещать художественную школу и одновременно ухаживать за Максом. Но, сбежав из дома, я снова начала рисовать. Я рисовала всякую ерунду вроде оберток от бигмаков, которые покупала себе на обед, дорожных знаков, рассыпанной на сиденье мелочи. Потом, не обращая внимания на одеревеневшие за долгие годы пальцы, я перешла к людям и нарисовала кассиршу из мини-маркета, мальчишек, играющих в стикбол. Я рисовала ирландских героев и богов, рассказы о которых слушала всю свою жизнь. Мало-помалу ко мне возвращалось забытое ощущение ясновидения в пальцах, с которым я, похоже, родилась.

Я никогда не была обычной художницей. Я всегда вкладывала в изображения на бумаге какой-то скрытый смысл. Я люблю заполнять все пространство и расцвечивать темные пятна. Я рисую так близко к краю бумаги, что изображения рискуют с нее свалиться. Иногда на моих рисунках появляются вещи, которых я и сама не понимаю. Случается, окончив портрет, я обнаруживаю в темных изгибах ушной раковины или в ямочке ключицы то, чего и не собиралась изображать. Мои работы неизменно меня удивляют. Они раскрывают чужие секреты, рассказывают о запретной любви. Одним словом, на них попадает то, чего мне знать не полагалось. Люди смотрят на мои картины как завороженные. Они спрашивают, знаю ли я, что все это означает. Я этого никогда не знаю. Я просто рисую, а они должны сами разбираться со своими тайными страстями.

Я не знаю, откуда у меня этот дар. Он проявляется не во всех рисунках. Первый раз это случилось, когда в седьмом классе на уроке изобразительного искусства я нарисовала очертания зданий Чикаго на фоне неба. Но я заполнила светлые облака видениями просторных пустых залов и распахнутых настежь дверей. А в углу притаилось едва заметное изображение замка. В самой высокой башне замка у открытого окна стояла женщина и прижимала руки к сердцу. Встревоженные монахини позвонили моему отцу. Увидев рисунок, он побледнел. «Я не знал, что ты так хорошо помнишь свою маму», — пробормотал он.

Когда я вернулась и Николас отказался впускать меня в дом, я сделала единственное, что мне оставалось, — окружила себя портретами мужа и сына. Я сделала набросок лица Николаса в тот момент, когда он открыл дверь и увидел меня. Я нарисовала Макса, которого Николас держал на руках. Я приклеила эти рисунки к приборной доске автомобиля. Они несовершенны с точки зрения техники, но я уловила внутренние переживания, и это главное.

Сегодня, ожидая возвращения Николаса из больницы, я рисовала по памяти. Я с обеих сторон покрыла набросками множество листов бумаги. Теперь у меня есть больше шестидесяти рисунков Николаса и Макса.

Сейчас я работаю над рисунком, который начала сегодня вечером. Я так увлеклась, что не заметила Николаса, пока он не вышел на крыльцо. Его подобно нимбу окружает мягкий белый свет.

— Пейдж? — окликает он. — Пейдж?

Я подхожу ближе, туда, где он может меня увидеть.

— А… — говорит Николас и трет виски. — Я думал, ты уехала.

— Я все еще здесь, — отвечаю я. — Я никуда не уеду.

Николас скрещивает руки на груди.

— Тебе не кажется, что ты поздно спохватилась? — спрашивает он. Я боюсь, что он вот-вот развернется и скроется за дверью, но он лишь потуже запахивает халат и садится на ступеньку крыльца. — Что ты делаешь? — спрашивает он, кивая на альбом у меня в руках.

— Рисую тебя. И Макса, — отвечаю я и показываю ему один из рисунков.

— Отлично, — говорит он. — Это у тебя всегда здорово получалось.

Я не помню, когда Николас последний раз меня хвалил. Хвалил хоть за что-нибудь. Он смотрит на меня, и я вижу, что выдержка обходится ему очень дорого. У него усталый и потухший взгляд. У нас с ним глаза одного цвета и оттенка. Светло-голубые.

В эту секунду, глядя на Николаса, я вижу перед собой молодого человека, который когда-то мечтал вскарабкаться на самый верх, который возвращался домой и замирал в моих объятиях, вновь обретая себя, после того как умирал один из его пациентов. А в его глазах отражается девушка, которая когда-то верила в любовь.

— Я хотела бы его подержать, — шепчу я, и глаза Николаса темнеют. На них как будто опускаются шторы.

— У тебя была такая возможность. Ты ее не ценила, — говорит он, а потом поднимается и уходит в дом. В наш дом.

При свете луны я работаю над рисунком. Мне кажется, что Николасу тоже не удается уснуть. Завтра он будет не в самой лучшей форме, и это разозлит его еще больше. Наверное, из-за того, что мое внимание раздваивается, все выходит не так, как я планировала, Макс у меня получился очень хорошо. Я нарисовала его липкие кулачки, его бархатистые вихры… Мне не сразу удается понять, что же в этом рисунке не так. В этот раз, вместо того чтобы нарисовать Макса вместе с Николасом, я нарисовала с ним себя. Он сидит у меня на руках, вцепившись мне в волосы. Посторонний человек не заметил бы в рисунке ничего необычного. Но на розовой ладошке Макса я вижу узорчатый венок из листьев, в центре которого я нарисовала свою маму. Она бежит, а на руках у нее, как обвинительный приговор, ребенок, которого я так и не родила.

Я нашла «Мерси», когда уже совсем отчаялась. Этот ресторанчик был расположен на одной из невзрачных улочек Кембриджа. Его облюбовали студенты и преподаватели, которым импонировали его непритязательная обстановка и простое меню. У меня в кармане лежала последняя двадцатка. Накануне вечером я окончательно осознала, что ни один человек в здравом уме не примет в дом няню без рекомендаций и что красивых глаз и тощего портфолио недостаточно для поступления в художественную школу. Вот так в пять тридцать утра я расправила плечи и вошла в «Мерси», отчаянно надеясь, что Господь, в существовании которого я сомневалась всю свою жизнь, мне поможет и это место станет моим спасением.

Ресторанчик оказался совсем небольшим. Внутри пахло тунцом и моющим средством. Я подошла к стойке и сделала вид, что изучаю меню. Из кухни вышел крупный чернокожий мужчина.

— Закрыто, — буркнул он, развернулся и снова исчез.

Я не отрывала глаз от меню. Чизбургеры, котлеты из мидий, закуски ассорти.

— Если у вас закрыто, то зачем вы открыли дверь? — поинтересовалась я.

Мужчина ответил не сразу. Вначале он подошел и остановился напротив, опершись мускулистыми руками о стойку по обе стороны от меня.

— Мне кажется, тебе пора в школу, — сказал он.

— Мне восемнадцать лет, — ответила я, вздернув подбородок в точности так, как это делала Кэтрин Хепберн в старых черно-белых фильмах. — Я хотела узнать, нет ли у вас вакансии.

— Вакансии… — медленно повторил мужчина, как будто впервые услышал это слово. — Вакансии. — Он сощурился, и тут я заметила шрам, который показался мне похожим на колючую проволоку. Он извивался вдоль щеки и прятался где-то в складках шеи. — Тебе нужна работа.

— Ну да, — отозвалась я.

По выражению его глаз я поняла, что ему не нужна официантка, тем более такая неопытная, как я. Мне также было ясно, что и в судомойке он не нуждается.