Сераковский умолк, боясь собственной дерзости. Перовский молчал, его лицо стало отчужденным, взгляд потускнел, но в нем не было какой-либо неприязни к Сераковскому или раздражения. Командир корпуса думал в это время о своем непутевом сыне, которому тоже когда-то грозили шпицрутены, если бы не заслуги отца, не связи, не благосклонное отношение самого императора к нему, генералу Перовскому... Император знал о сыне давно, еще когда взбалмошная мать решила вдруг отобрать Павлушу у отца и пожаловалась государю... Перовский воспротивился и отказал в просьбе даже самому императору, заявив, что ради сына никогда не женится ни на ком. Он действительно, остался холостяком на всю жизнь, а сын вырос непутевым, опозорил отца и лишь недавно на Кавказе в стычках с горцами смыл кровью свой позор...

- Хорошо, Сераковский, - промолвил командир корпуса после долгой паузы. - Я смягчу наказание для вашего подопечного до... одной тысячи палок. Это больно, но уже не смертельно.

Зыгмунт поклонился, понимая, что на большее он рассчитывать не может.

- Мои соотечественники в Оренбургском корпусе, - сказал он тихо, - а также все те, кто считает позорным для России телесные наказания, никогда не забудут, что вы сделали, Василий Алексеевич!

Дандевиль поджидал Зыгмунта в приемной.

- Ну как? Судя по вашему виду, вы добились успеха, не так ли?

- Да... Наказание уменьшено в шесть раз! - Сераковский пожал Дандевилю руку. - Если бы не вы, я не попал бы сегодня к генералу, а завтра этот бал, общегородская суматоха...

- Да, затевается нечто грандиозное! И все, - он наклонился к уху Зыгмунта, - ради непутевого сына, которому в свое время грозило прогнание сквозь строй...

Только сейчас Сераковский понял, насколько он попал в точку, разговаривая с Перовским.

...Итак, тысяча шпицрутенов. Отец Михал рассказывал, что Добкевич мал ростом, не силен на вид, болезнен от природы и к тому же морально убит всем тем, что произошло с ним, - арестом, карцером, приговором. Он может не выдержать тысячи палок.

Почему-то пришел на ум царский указ, отданный несколько лет назад, по которому полагалось наказанным шпицрутенами нашивать на погоны тонкие черные шнурки, по одному за каждый раз прогнания сквозь строй. "Чтобы все могли видеть, знать... Какая мерзость!" Сераковский попытался вспомнить, многие ли в их батальоне носят эти позорные черные шнурки на погонах. Немногие, но есть. Эти, пожалуй, будут только махать в воздухе прутьями. Ах, если бы так поступили все, ну не все, а хотя бы половина из тысячи!..

Мысль, мелькнувшая в голове, показалась Сераковскому настолько дерзкой и в то же время настолько заманчивой, что он остановился посередине улицы. Поговорить с солдатами по душам! Рассказать им всю правду! Попросить их проявить милосердие! Да, так, и только так!

Он ускорил шаг, уже твердо зная, что надо делать.

Дома его с нетерпением ожидали друзья.

- Тысяча! Одна тысяча палок вместо шести тысяч! - объявил Сераковский еще с порога. - И все равно этого достаточно, чтобы свалить человека в могилу. Но мне кажется, я кое-что придумал, пока шел к вам.

- Ты все-таки фантазер, Зыгмунт, ты витаешь в облаках, - сказал трезвый Станевич, выслушав план Сераковского. - Почему ты думаешь, что русский солдат согласится жертвовать собственной шкурой ради поляка! Ты ведь прекрасно знаешь, что солдат не может не бить в полную силу под страхом наказания. При офицере! При враче!

- Значит, надо поговорить и с тем и с другим!.. Что же касается того, будет ли русский солдат жертвовать собой ради польского солдата, то, по моему глубокому убеждению, он это сделает, если поймет, для чего это надо, во имя какой цели.

- Хорошо, посмотрим. - Ян бросил взгляд на пустой кувшин из-под молока. - Вот если б ты перед экзекуцией угостил их водкой...

- А что, это тоже идея!

- Всю тысячу человек? Ты с ума сошел! Где мы возьмем столько денег? спросил Герн.

- Вот... Все, что у меня есть... - Сераковский вынул из кармана три рубля с какой-то мелочью и положил на стол.

- Не надо, Зыгмунт, - сказал Зеленко. - Завтра я обращусь к прихожанам со святым словом... Сколько, по-твоему, нужно денег?

- Бутылка водки, как известно, стоит десять копеек серебром. Но если покупать бочками, хозяин, конечно, уступит. - Сераковский что-то подсчитывал в уме. - Рублей около ста...

- Это огромная сумма, Зыгмунт, но я попробую.

К удивлению Сераковского, далеко не все прихожане "выселок" оказались щедрыми. Некоторые, узнав, для чего нужны деньги, демонстративно захлопывали перед Зыгмунтом двери. Чиновники, служившие в губернской канцелярии и пограничной комиссии, гувернеры в богатых дворянских семьях отвечали, что, видит бог, именно сейчас они крайне стеснены в средствах. Отзывчивее всех были бедняки ремесленники - сапожники, шорники, кузнецы, сами едва сводившие концы с концами. Солдаты-поляки, как и все солдаты, без слова отдали свои пятаки и алтыны.

Перед отбоем к Зыгмунту прибежал торопившийся в казарму и вконец взбудораженный Залеский: ему также не повезло.

- Что это такое, поляк не хочет помогать поляку... на чужбине! Вдали от родины! - бормотал Залеский. - Пан Змушко заткнул ладонями уши, как только я начал объяснять, для чего нужны деньги.

- Может быть, все же обратиться к Лазаревскому, к Шаргину, к Дандевилю... Они не откажут.

- Нет, нет, Зыгмунт. Поляка должен спасать поляк! Это опасно, к тому же...

- Не понимаю тебя, Бронислав! Ты что, не доверяешь Федору Матвеевичу, человеку, который немало облегчил твою участь?

Залеский смутился:

- Я этого не сказал... Но все-таки он малоросс.

- Шевченко тоже малоросс. Плещеев и Погорелов - русские. Но дай бог, чтоб у каждого поляка было такое отзывчивое сердце, как у них.

Нужно было торопиться. Генерал-губернатор ужо утвердил приговор, смягчив наказание до тысячи палок, и экзекуция была назначена на субботу: командир второго батальона спешил отделаться от неприятной процедуры, чтобы к двенадцати часам дня прибыть во дворец на званый завтрак, которым открывался устраиваемый Перовским пир по поводу возвращения сына.

Сегодня была среда, правда еще только раннее утро. Сераковский любил этот час, когда воздух свеж и прохладен, а улицы заполнены военными, солдатами, разноязыкой толпой инородцев, торопящихся на базар. Он влился в людской поток и пошел, думая о том, что он сделает сегодня для себя и для общего дела. После обеда, когда солдаты соберутся, чтобы слушать Евангелие, он поговорит с ними о Добкевиче. С тех пор как еще майор Михайлин поручил ему читать "нижним чинам" священное писание, это стало обязанностью Сераковского, где бы он ни служил.

- Что же вы, господа пригожие, меня со счетов сбросили! Нехорошо! Не по-дружески, это, Сигизмунд!

Сераковский вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял Лазаревский.

- Доброе утро, Федор Матвеевич! Вы о чем это!

- Сам знаешь... Я к тебе шел, думал в хате застать спозаранку. Лазаревский полез в карман и вытащил оттуда конверт. - Вот, бери на доброе дело. Тут аккурат пять красненьких... от разных лиц.

То, что Перовский устраивал пиршество "на весь Оренбург", было на руку Сераковскому: никто не обратил внимание на бочонки с вином, которые под вечер в пятницу появились на берегу Урала, где обычно купались и отдыхали солдаты. Правда, проходивший мимо капитан из третьей роты поинтересовался:

- Что здесь есть, господа? По какому поводу веселье и шум?

- Командир корпуса празднует, а разве нам нельзя? - ответил Сераковский. - Пьем за здоровье поручика Перовского.

- Молодцы! - похвалил капитан. - При случае я расскажу об этом их высокопревосходительству... Счастливо оставаться!..

Берег Урала опустел лишь перед самым отбоем.

- Так что вы, господин унтер-офицер, не беспокойтесь... Все будет, как договорились.

- Да разве ж можно человека насмерть!.. Ну, был бы убивца какой или изменник против отечества, а то ж безвинный... Хоть и не нашей веры, а все равно христианская душа.