Дубельт встретил своим обычным слащавым приветствием: "Рад видеть вас, мой юный друг!" - и ленивым движением руки показал на кресло. Сейчас он почему-то говорил по-французски.
- Я только что был у графа, и он попросил меня объявить вам монаршую волю.
Дубельт поднялся с кресла: он не счел возможным сидя зачитывать распоряжение государя. Встал и Сераковский.
- Государь император соизволил наложить революцию на наш доклад. - Он перешел на русский: - "В Оренбургский корпус... рядовым на правах по происхождению..." Надеюсь, вы довольны столь милостивым решением государя?
- Да, да, конечно... - пробормотал Сераковский. - "На правах по происхождению", - повторил он озадаченно.
- Это очень хорошо для вас, мой юный друг. Через два, самое большое, через четыре года вы получите офицерский чин...
Сераковский вздохнул.
- Может быть, вы желаете до отъезда справить мундир? Я бы порекомендовал вам хорошего портного.
- Нет, нет, господин генерал! Я хочу приехать в Оренбург вот в этой студенческой куртке.
- Мне кажется, вы чем-то обеспокоены, мой юный друг... - Голос Дубельта звучал приторно-участливо.
- Да, генерал... Понимаете ли... мое дворянское происхождение еще не утверждено в Департаменте герольдии...
- Вот как? - Дубельт удивленно поднял брови. - Это несколько усложняет дело, но вы не беспокойтесь. Я настолько принял в вас участие, что постараюсь помочь вашей беде.
- Наш род уходит корнями в глубь веков. - Сераковскому вдруг захотелось по-мальчишески похвастаться перед этим человеком. - Он ведет свое название от местечка Старый Сераков, откуда вышли наши предки. Уже в первом поколении они приобрели право на родовой герб "Доленго" от польского слова "смелость", потом получили графский титул.
- Вы граф? Почему же вы об этом раньше не сказали?
- Только потомок графа. Сын беспоместного дворянина, который средства к жизни добывал в поте лица своего.
- Так вот, оказывается, почему вы пошли в гимназию, а не в кадетский корпус, - сказал Дубельт.
Сераковский промолчал, хотя сразу же вспомнил летний погожий день, отчий дом, ярко освещенный солнцем, и толстого исправника, стучавшего саблей, когда он поднимался по крыльцу. Зыгмунту тогда исполнилось шесть лет. Это был возраст, когда детей польских дворян, участвовавших в восстании, насильно забирали в кадетские корпуса, чтобы воспитать в верноподданническом духе. Всю неделю, пока ждали из города исправника, маленький Сераковский щеголял в девчоночьем платье. Он, и верно, в том возрасте был похож на девочку - хрупкий, маленький, с золотистыми вьющимися волосами, спадающими на плечи, и появившийся в доме исправник, извинившись за ошибку, стал вносить изменение в список.
- Значит, у вас дочь, пани Сераковская... Так и запишем, - сказал он.
Дело испортил сам Зыгмунт. Он вышел из-за спины матери и не без гордости заявил: "Я не дочь! Я сын, Сигизмунд Сераковский".
В кадетский корпус мальчика, правда, не взяли, но пани Фортуната в тот день рассталась со своим фамильным серебром...
Отправка в Оренбургский корпус задерживалась. Неторопливая почта перевозила Нужные бумаги из Третьего отделения в Инспекторский департамент Военного министерства, куда граф Орлов сообщил высочайшую волю об определении студента Сераковского в солдаты. Из Инспекторского департамента запросили разъяснение, можно ли отправить Сераковского в Оренбург обычным порядком или же следует выделить жандарма для сопровождения. Третье отделение ответило, что прецеденты уже имелись и Сераковского следует отправить только с жандармом и что такового Третье отделение назначит само. Ответ вполне удовлетворил инспекторский департамент, и там заготовили и переслали в Третье отделение очередную бумагу - отношение командиру Отдельного оренбургского корпуса генералу Обручеву: "По распоряжению его императорского величества к вам направляется..."
В эти дни Сераковский написал несколько писем матери, друзьям и попытался получить свои книги, оставшиеся у товарищей. Будущее не казалось ему мрачным, он решил, что служба в полку не помешает держать экзамен на ученую степень в одном из университетов. Степень магистра или бакалавра давала в отношении военной службы те же льготы, что и дворянское звание, довольно быстрое получение первого офицерского чина.
Сераковский находился в том свойственном молодости состоянии, когда будущее, несмотря ни на что, кажется заманчивым и влечет к себе. Впереди туман, непогодь, солдатская жизнь и в то же самое время - другая страна, новые люди, далекие невиданные места.
Отъезд был назначен на двадцатое мая. Смотритель принес снова толстую шнуровую книгу, и Сераковский расписался в получении своего студенческого одеяния, саквояжа и восемнадцати полуимпериалов в потертом кожаном портмоне.
Все это он делал будто во сне, еще не остыв от недавнего разговора с Дубельтом, с "отцом-генералом", который пообещал каждый месяц требовать отзыв о поведении его "нового сына", и если отзыв окажется благоприятным, то испытание Сераковского не продолжится и более двух лет. "Я сам буду просить за вас милосердного государя, мой юный друг".
Казенная жандармская бричка, такая же, как все жандармские брички Российской империи, стояла во дворе. Два коня нетерпеливо били копытами. Равнодушно взирал на все сидевший на козлах ямщик.
- О прошлом годе, молодой человек, вот об эту примерно пору, добродушно сказал смотритель, - отъезжал от нас один человек в том самом направлении, что и вы: малороссийский сочинитель Шевченко Тарас Григорьевич, может, слыхали? Веселый такой... А чего было смеяться да балагурить? - Смотритель пожал плечами. - Не на бал ехал - в солдатчину!
Из двери, что вела в главное здание Третьего отделения, выбежал молодой офицер с черными усиками. В руках у него был портфель, в котором лежало запечатанное сургучом отношение Военного министерства к генералу Обручеву и приказ Третьего отделения сопровождать Сераковского на пути от Петербурга до Оренбурга. "Содержать Сераковского прилично его происхождению... Обходиться снисходительно, имея, однако же, за ним наблюдение; не дозволять ему никуда отлучаться и не входить ни в какие посторонние рассуждения..."
- Можете отправляться, молодой человек, - сказал смотритель. Спокойным вы были постояльцем... никаких забот с вами. Ну, прощайте! Не поминайте лихом.
- Прощайте, Михаил Яковлевич. Хотел бы еще встретиться с вами, но только не здесь... Кстати, в мою комнату, наверное, уже есть жилец?
- Свято место пусто не бывает.
Конвоир проводил Сераковского до брички, у которой его поджидал офицер.
Сераковский последний раз взглянул на угловое окно, надеясь увидеть московского студента Погорелова, но его не было. "Что ж, значит, не судьба".
Противно заскрипели тяжелые железные ворота, но этот скрип показался Сераковскому музыкой: зловещее Третье отделение оставалось позади.
- Трогай, с богом, - сказал офицер.
Ямщик дернул за вожжи:
- Но, но, родимые! Понеслись!
Глава вторая
Силуэт Оренбурга показался на горизонте в последний день мая.
Жара к вечеру спала, клубилась рыжая пыль, поднимаемая лошадьми. На все четыре стороны, далеко-далеко расстилалась полынная дикая степь. Весна в этом году запоздала, и степь была еще свежа, отливала сизым и на ветру, когда вымахавшие по пояс человеку травы то наклонялись, то выпрямлялись, напоминала море. Тут и там краснели маки, их тоненькие лепестки, освещенные низким солнцем, светились, как огоньки.
Сераковский жадно вглядывался в степь. Он привык к Волыни, к Литве, где проводил каникулы у знакомых, к голубым озерам в сосновых борах, к холмам и перелескам. Здесь все было по-другому, было чужим, но по-своему красивым.
Шамонин, несмотря на жандармский мундир, оказался неплохим малым и собеседником. Он не кричал на смотрителей и не совал им под нос подорожную, требуя для арестанта лошадей без очереди, да в этом и не было нужды: Третье отделение на дорогах, по которым перевозили ссыльных, держало свой ямщицкий извоз.