А разговор между тем продолжался.

– Значит, решил окончательно? Не передумаешь?

– Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.

– Разве мы нейтральны?

– Мне этого мало, пап.

Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:

– Мне будет трудно без тебя, мальчик.

– Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки в лесу. Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится.

– По-моему, она тебе нравилась.

– Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.

– Рискуешь, Джемс.

– Без риска нет драки.

– А если без них?

– Это моя пятерка. Все уже согласовано.

– Им дадут другого.

– Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на каждом шагу могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.

Я услышал рядом тихий смешок. Должно быть, Зернов тогда же решил вернуть комплимент Джемсу.

А разговор не утихал.

– Не боишься провала?

– Будем осторожны. Мы не спешим.

– А если?

– Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства – это лодка, в которой поплывут они сами.

– Значит, отель «Омон»?

– Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.

– Значит, уже двое: Фляш и Этьен.

– Фляш – это твоя инициатива.

– Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.

– Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться, а Этьен для них только владелец отеля. Я буду связан с ними – не он.

– А если провал не по их вине?

– Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно что заподозрить Модюи или Грима.

– Тес… без имен, сынок.

– Но мы одни.

– Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.

– Хорошо, отец.

– Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.

В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.

– Слыхал? – шепнул Зернов.

– Этьен и «Омон»?

– Он уже не портье.

– Растут люди.

– Какой ценой?

– А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.

– Смотря какая память.

Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли – не хотелось будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель «Омон», где розовые «облака» показали нам самую страшную из своих моделей – модель воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее. В реальной жизни Этьен повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все наше путешествие в никуда?

Мысль об этом не покидала меня до отъезда – мы расстались с «сердцем пустыни», когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем в плавнях, долгий пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора Купера, не хрустнув веточкой, не сломав сучка и ни разу не запутавшись в подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не вышли на просеку, где пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус наш еще не подошел, а «быки» уже скрылись из виду, оставив на душе у каждого тревогу и отвращение.

– В Канаде тоже конная полиция на дорогах, – сказал Мартин.

– Не такая.

– Полиция везде полиция.

– Это фашистская, – убежденно произнес Толька. – Серые эсэсовцы.

Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу по-своему.

– Может быть, действительно моделирован фашистский режим, – подумал вслух я.

Зернов не согласился.

– Не следует механически переносить привычные социальные категории, – сказал он. – Фашизм – это порождение определенных экономических условий и политической ситуации. А здесь, скорее всего, что-то вроде диктатуры гаитянского божка с его тонтон-макутами.

Тут только я вспомнил о присутствии Джемса – все о нем забыли, говорили по-английски по привычке для Мартина, не для него. А он, конечно, и половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое жадное внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и напускная его серьезность, и мальчишеская игра в «отца-командира». Он был удивительно красив, этот юноша, – не лицом, нет, а своей всем открытой душевной чистотой. Интересно, гордились ли «облака» таким цельным и чистым созданием и неужели не видели разницы между ним и полицейским, поучавшим меня послушливому смирению? Нужно ли было повторять мир, в котором существовали рядом и эта горилла в золотогалунном мундире, и Феб в ковбойке, может быть встретившиеся на Земле где-нибудь на уличной демонстрации?

Мысль оборвал донесшийся издалека металлический лязг; сквозь него пробивался частый стук копыт, подкованных толстым железом, – такие подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную дорогу. Джемс вскочил: «Собирайте рюкзаки, тушите костер. Омнибус!» – и выбежал на проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном и Диккенсом.

Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный шестеркой рослых лошадей цугом. На передке, не совсем обычном для автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом – единственной диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей – громадина дрогнула и остановилась. Интересно, что в Москве или Париже мы не назвали бы ее громадиной: любой городской автобус воспринимаешь повсюду как норму уличного движения. Но здесь, в лошадиной упряжке с двумя гигантскими оглоблями, он показался нам чудовищных размеров каретой. Но делиться впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую без пневматики дверь, кондуктор-негр оторвал нам розовые талончики и равнодушно отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная прогалина за окном потянулась назад.