– Не совсем, – расхрабрился я. – С аксельбантами.

Аксельбанты носили только продполицейские.

– Ого, – сказал Бойл, – мое ведомство. Чем же оно лучше другого?

– Выше другого.

– Чем?

– Правом распоряжаться жизнью любого прохожего.

– А ты честолюбив, мальчик, – заметил Бойл. – Впрочем, честолюбие для патрульного не порок. Скорее достоинство.

– Значит, можно рассчитывать на вашу поддержку?

Или я поторопился, или сделал неверный ход, только он ответил не так, как мне бы хотелось:

– К сожалению, даже моя поддержка еще не лицензия на мундир с аксельбантами. В продполицию принимают только сдавших экзамен. А экзамен не легкий. Даже для победителей гандикапов.

– Я не боюсь.

– Тебя уведомят, – сказал он, уже отвернувшись к окну, в котором промелькнула пестрая группа всадников: начался новый заезд.

Я понял, что моя миссия окончена, неловко повернулся и молча ушел, злой и растерянный. Честно говоря, непредусмотренный экзамен меня пугал. Один неосторожный ответ – и вся затея Сопротивления ставится под угрозу. И не только затея – люди! Хони Бирнс, Маго, Фляш. Да и вообще, мало ли что уготовано мне в этой полицейской клоаке? Вдруг они заставят меня стрелять в человека: может быть, так они проверяют меткость глаза, или крепость нервов, или какую-нибудь палаческую жилку. На лбу у меня выступили капельки пота, хотя на улице было совсем не жарко. Хорошо, что в раздевалке не было Хони Бирнса и я мог ускользнуть незаметно: рассказывать о подробностях своего визита в ложу полицейского мецената мне совсем не хотелось.

По возвращении я никого не нашел в нашей «казарме» и, не задерживаясь, побрел в ателье с тайной надеждой поймать Фляша, но застал одну Маго. Планы Джемса о «пятерке» и «руководстве», с которыми он пошел с нами в маки, были кем-то исправлены. С первой встречи в ателье нашей руководительницей стала Маго; лишь Зернова, вероятно, из-за его работы у мэра Города связали с кем-то другим, спрашивать о котором не полагалось. Потом со мною начал встречаться Фляш, должно быть, в связи с новым моим заданием. Но Маго по-прежнему была нашим общим Виргилием, с готовностью проводящим каждого по кругам здешнего ада. А поскольку передо мной открывался еще один круг, лучшего собеседника, чем Маго, незачем было искать.

– Камзол лиловый, лошадь караковая, – встретила она меня.

– Гнедая, – поправил я.

– Почему же раскис?

Пришлось объяснить почему. О скачках она уже знала. Ее интересовал разговор с Корсоном Бойлом: «Все, все с самого начала!» Я рассказал с самого начала.

– Все идет по плану.

– А экзамен?

– Детские игрушки. Ты же умнее их в сто раз.

– Смотря что спросят.

– Стрелять умеешь. Хотя… постой, постой: говори, что умеешь стрелять из лука. Только из лука. Ссылайся на глазомер, а «смитывессона» даже в руках не держал.

Она так и сказала – «смитывессона». Я засмеялся:

– А ты знаешь, что такое «смит-и-вессон»?

– Автомат.

– А почему он так называется?

Она пожала плечами: мало ли почему?

– Потому что изобретателей звали Смит и Вессон.

– До Начала?

– Конечно.

– И ты все помнишь? – спросила она с завистью. – Счастливый. Когда-нибудь и мы все вспомним: Фляш говорил, что память восстанавливается. Иногда подсказка, слово какое-нибудь – и ты вспоминаешь. Какая-то особая память.

– Ассоциативная, – сказал я.

– Вот-вот. Помнишь, ты сказал что-то, а я вдруг вспомнила, как называлась школа, где я училась в детстве. Лангедокская школа. Интересно, почему это – забыто, а вспоминается?

– Ячейки мозга, где записана информация о прошлом, у вас пусты, – постарался я объяснить как можно популярнее, – информация стерта. Но не совсем, не до конца – какие-то следы все-таки остаются. Тут и приходит на помощь ассоциативная память: она проявляет эти следы.

Мы замолчали оба, думая о своем.

– Знаешь, что бы я сделала на твоем месте? – вдруг спросила она.

– Я не телепат.

– А что такое телепат?

– Если я скажу, что я не энциклопедия, ты спросишь, что такое энциклопедия. Так что давай сначала: что бы ты сделала на моем месте?

– Дали бы мне автомат – тебе же дадут – ну, повернулась бы и вместо цели – по экзаменаторам! Одной очередью.

– Спички, девочка, не тронь. Жжется, девочка, огонь, – перефразировал я Маршака по-французски. – В детстве меня за спички пороли.

– Автомат не спички.

– И тебя не выпорют, а повесят. И это еще не самое худшее.

– А что самое худшее?

– То, что одновременно с тобой повесят и меня, и фляша, и всех твоих знакомых и соседей по дому, включая консьержку, за то, что не донесла о тебе вовремя.

– Консьержку не жалко.

– А других?

– Один из Запомнивших рассказывал, что в настоящем Сопротивлении, в том, что было до Начала, – сказала она, глядя сквозь меня, – врагов убивали, не считаясь с репрессиями.

Я подумал, что, если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно.

– Во-первых, считались. В подготовке любого покушения всегда учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число возможных жертв, и размах ответных репрессий. Во-вторых, нельзя механически сопоставлять события, обусловленные различными историческими условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот.

– Мы все больны собачьей старостью, – вырвалось у Маго с таким несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться.

Я поспешил уйти.

Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов в таком же заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Девушки из парижского бытового обслуживания, как правило, стихов не пишут. Студенткой Сорбонны? Судя по ее семантическим интересам, возможно. Но откуда в ней такой ожесточенный, яростный фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная по воспоминаниям какого-нибудь сопротивленца? А может быть, просто новая Раймонда Дьен? И где подсмотрели ее «облака»? В Сен-Дизье или в Париже, в ячейках памяти подвернувшегося экс-гестаповца, который эту Раймонду замучил? А какая судьба уготована ей здесь, в этом мире, только биологически повторяющем наш, но уже живущем по своему хотению и разумению? Нет, что-то мы с Фляшем в Маго недопоняли.