– И вы прочли и упали духом? – спросил я.

– Нет. Конечно, требовалось мужество, чтобы осознать и примириться с тем, что ты родился уже взрослым, с готовым жизненным опытом и накопленной информацией. Но чувства неполноценности не было. Какое мне дело до того, что где-то в неведомом уголке Вселенной живет мой двойник с моим умом и характером. Ведь его мир – это не мой мир, и его деятельность не моя деятельность. А мое здесь принадлежит мне и диктуется моим сознанием и мышлением. Пусть его прошлое скрыто от меня, но то, что я помню и вспоминаю, становится моим неотъемлемым и присущим только мне в этом мире. Фляш психует, потому что исторические события, восстановленные его памятью, не стали и не станут событиями его жизни. Но к этому придется привыкнуть. Все, что мы знаем о Земле и узнаем в дальнейшем, пойдет на пользу нашему миру и будущим его поколениям, у которых уже нет никаких аналогов в космосе.

– Сдаюсь, – сказал Фляш.

– С тех пор в терминологию нашего Сопротивления вошел Совет Безопасности – наш малый Совет. А большой – нашу Генеральную Ассамблею – мы созовем уже после победы. Только не ООН, а ООС – Объединенных организаций Сопротивления.

С этими словами Томпсон встал и рванул оконную штору. За окном темнела, как всегда здесь, безлунная ночь. Даже звезд не было видно – над Городом шли грозовые тучи. Повеяло не прохладой, а жаром от нагретого за день камня.

– До рассвета еще есть время. Фляш и Стил уйдут, как обычно, через окно. За мной приедет фиакр из мэрии: забыв ночной пропуск, я заночевал в номере у моего секретаря. Это, кстати, и подтвердит, если понадобится, и наш лжеполицейский. У Толя железное алиби: он ночует после концерта в «Олимпии». А Этьена начнут искать не раньше полудня, когда обнаружится, что заседание в указанном им месте не состоялось. О том, что оно состоялось здесь, никому не придет в голову. Поэтому мы имеем все основания его продолжить, заслушав нового коменданта Майн-Сити.

Предложение Томпсона было принято без возражений. Я вкратце изложил свои соображения о подготовке восстания в лагере. Споров не было. Мне тут же дали пароли и явки к подпольщикам. Мартину поручили возглавить группу вольнонаемных шоферов и кучеров, которых взялся подобрать Фляш. По первому впечатлению, начало предстоявшей операции в лагере складывалось удачно. Но Мартин усомнился:

– Не рано ли?

– Там уже многое сделано, – сказал Фляш. – Кроме того, сама ситуация требует спешки. Бойл может сменить Ано, и все сорвется.

– Несколько тысяч патрульных – целая армия, – все еще колебался Мартин. – Не считая внутренней охраны бараков.

– Охрану мы разоружим или уничтожим на месте, – сказал я.

– А где возьмешь оружие?

– На складе. Там, по описи, три тысячи автоматов, не считая мелочи. Не забывайте, что небоскреб фуд-полиции в четырнадцатом блоке тоже склад.

– Небоскреб – это уличные бои.

– Во-первых, уличных боев не избежать, а во-вторых, вооруженные шахтеры Майн-Сити – это тоже армия.

– «Дикие» могут захватить заставу и шоссе из континуума, – предложил Стил.

Но Томпсон почему-то не согласился:

– «Диких» лучше использовать на других подходах к заставам. Есть железная дорога в Майн-Сити, есть омнибусная линия.

– Продтрасса важнее.

– Именно поэтому я бы направил сюда наиболее стойких. Континуум не только источник жизни, но и ключ к власти.

Наиболее стойких поручено было подобрать мне и Фляшу: у нас обоих были крупные рабочие резервы – у него на заводах, у меня – в лагере. И все же порой мне казалось, что наш разговор, обсуждавший грандиознейшую, по сути дела, операцию – захват власти в организованном полицейском государстве, – не соответствует поставленной цели. Как будто шло совещание режиссуры, планирующей постановку очередного спектакля, или совета тренеров перед матчем ответственным, но не роковым. Дотошно, деловито расставляли игроков, намечали задачи нападения и защиты, инструктировали вратарей. А ведь ставкой в этой игре был не титул чемпиона и даже не кубок «Золотой богини», а будущее этого мира и Города. Когда же я высказал это своим собеседникам, они засмеялись. «Ни у кого из нас нет опыта в подготовке восстаний, – заметил Томпсон, – но спорь не спорь, шути не шути, а ошибиться нельзя: к шабашу в „Олимпии“ все должно быть готово». Под шабашем он подразумевал полицейское празднество, о котором мне говорил Корсон Бойл. До шабаша оставалось всего десять дней.

– Анохин, – вдруг сказал Томпсон, – я назвал вас так, чтобы вы поняли, что мы знаем вас и все о вас, что нам нужно. Но время для раскрытия псевдонимов пока не пришло. Так вот, несколько запоздалых мыслей, Ано.

– Слушаю, – отвечал я.

– Подпольному комитету лагеря вы передадите не совет, а приказ. Любой ценой выработка, хотя бы в отдельных шахтах, должна быть повышена. И немедленно. Эта подачка Бойлу развяжет вам руки.

– Есть, – сказал я.

– Блок-боссов пока не трогать. Их уничтожат в начале восстания.

– Есть.

– Информаторов тоже.

– Я предполагал передать их списки подпольщикам.

– Не надо. Пусть информация по-прежнему поступает к вам. Но Онэ уничтожить. С каждым днем он будет опаснее.

– Есть.

– Цейхгауз и склад оружия поручить Оливье. На него можно положиться?

– Как на меня.

– Тогда пусть подберет два десятка полицейских мундиров и передаст Мартину.

– Будет сделано.

Вспышка молнии за окном осветила на мгновение наши лица. Те, что увидел я, были торжественны, как на празднике. Почти догнавший вспышку удар грома заглушил все шорохи ночи. Гроза начиналась прямо над Городом.

– Пепел Клааса, – сказал я.

– Стучит в мое сердце, – докончил Фляш.

– Откуда вы знаете об этом романе?

– Разве это роман? Я думал – революционный лозунг.

– Я тоже так думал до этой ночи, – послышался позади знакомый голос.

Мгновенно обернувшись, я тут же узнал говорившего. Он стоял в тусклой полоске света, отбрасываемого с камина трехсвечником. Борис Аркадьевич Зернов собственной персоной, как всегда на Земле, в светлом костюме – он не любил темных тонов, – и все-таки не наш. Не наш, с козлиной бородкой и рыжей небритостью на щеках, а чисто выбритый, даже, если хотите, более молодой, московский Зернов. Все, кроме Томпсона и самого Зернова, не могли скрыть изумления – так неожиданно и странно было увидеть вдруг раздвоившегося человека. Отсутствие бородки и небритой щетины на щеках не многим отличало вошедшего от сидевшего за столом его отражения.