— Смеетесь, уважаемый Шалва?

— Это ты смеешься, брат, над нами! Разве у компаса две стрелки?

Симон иронически улыбнулся:

— А сколько?

— У компаса одна стрелка. Понимаешь? Одна стрелка с двумя разноцветными концами.

— Для поэзии это не имеет решающего значения.

— Это имеет значение для путешественника.

— Главное — смысл образа. А его-то вы не поняли! — вспылил Симон.

— Что ж, Шекспира я кое-как понимаю, а твоего компаса не осмыслил, — улыбнулся Шалва.

— Да что вы, в самом деле! Неужели действительно не понимаете, почему стрелку притягивают север и юг?!

— Почему?

— Да потому, что на севере Москва, в Москве — Кремль, в Кремле — Сталин!

— У Сталина магнит в кармане, что ли?

Симон посинел.

— Товарищи! — встал Шалва. — Так писать стихи нельзя. И вообще, не надо писать стихи о компасах, биноклях и термометрах. Нужно знать — что, о чем, для кого и для чего мы пишем.

— Я прекрасно знал, о чем писал! — крикнул Симон.

— Что ты знал? Что у компаса две стрелки? Да? И потом, что ты прикажешь делать, скажем, персиянину? Ведь для него и Москва и Гори — все север!

— Мои стихи не для Персии! — выпалил Симон.

— Вряд ли они подойдут и для Гори...

— Я еще молод, — пустил слезу Абесадзе.

— Потому тебе и говорят по-хорошему. Будь ты постарше, разбил бы я тот компас об твою башку! — взорвался Шалва.

В аудитории раздался смех.

— Вот заберу свои стихи и вовсе уйду из кружка! — пригрозил Симон.

— Только не доверяйся своему компасу, иначе домой не попадешь! — предупредил его Шалва.

В зале захохотали. Абесадзе вскочил с места и вышел, громко хлопнув дверью.

Шалва несколько раз прошелся по аудитории, затем вызвал меня:

— Барамидзе, есть у тебя что-нибудь новое?

Лежавшая в кармане тетрадка со стихами вдруг обожгла меня, словно я прислонился к раскаленной печке. Я провел рукой по вспотевшему лбу и тихо произнес:

— Уважаемый Шалва, сегодня я не буду читать.

— Почему? — удивился Шалва.

— Я ничего не написал.

— Почему же? Ведь прошу я всех вас — пишите стихи!

— А что писать? Все равно вы нас на смех поднимаете! — проговорил Тенгиз.

— Что значит — на смех? Может, вы думаете, мне больше нечего делать, как только слушать вашу болтовню? Да лучше я сяду дома, почитаю Толстого, Экзюпери, Галактиона...*¹ — обиделся Шалва.

— Поэт — натура нежная. С ним нужно быть чутким, — сказал Циклаури.

— Это кто же нежные натуры? Может, ты, Циклаури? Или Абесадзе? Да запряги вас вместо волов, вы гектар земли перепашете!

— Физическая комплекция тут ни при чем. Вы в душу поэта загляните, — подал реплику один из начинающих критиков.

— Гляжу, дорогой, и ничего не вижу.

— А вы должны увидеть, открыть! — настаивал критик.

— Я не Колумб! Я критик.

— Ведь сумел же Чавчавадзе открыть Бараташвили? — крикнул кто-то.

 Бараташвили существовал. Чавчавадзе было что открывать. Пожалуйста, будем величать друг друга Белинскими, Толстыми, Бараташвили. Ведь нам никто не поверит?

—Тем хуже для них! — заявил Циклаури.

— Циклаури, ты напиши хоть одно стихотворение, хоть одну строфу, похожую на стихи Бараташвили, и я сам, своими руками воздвигну тебе памятник рядом с памятником Руставели. Чего же тебе больше?

— Дайте срок, — сказал Алавпдзе.

— Сколько же прикажешь ждать? В ваши годы Бараташвили был уже мертв!

— Но Гёте написал «Фауста» в восемьдесят лет! — напомнил Гурам.

—Так что ты советуешь, Чичинадзе? Ждать, пока Циклаури исполнится восемьдесят лет и он напишет «Фауста»?

— Я имею в виду не Циклаури.

— Значит, Абесадзе?

— И не Абесадзе.

— О ком же ты говоришь?

— Я говорю вообще.

— Что значит — вообще? Значит, по-твоему, критики не должны критиковать никого моложе семидесяти лет? Так, что ли?

Гурам проглотил слюну и, не придумав в ответ ничего, сел.

— Ведь вы сами писали стихи, и, если не ошибаюсь, довольно слабые, — съязвил начинающий критик.

— Правильно. Писал. Но мне сказали, что это плохие стихи, и я бросил писать. Есть еще вопросы?

Вопросов больше не было. Шалва встал и продолжал:

— Товарищи, я вам не враг, нет! Напишите хорошие, настоящие стихи, и я сам буду вашим первым панегиристом. Но кто, как не я, обязан сказать вам прямо,что хорошо и что плохо? Ну как не сказать Циклаури, что гордым может быть человек, животное, зверь, ну, птица, наконец. Но огурец... Нельзя же так, товарищи. Или компас. Подумайте, что получится, если возьмет какой-нибудь американский поэт и напишет: стрелка, дескать, тянется к северу потому, что на севере Трумэн, а к югу — потому, что там Чан Кайши! Ведь север и юг, к сожалению, есть не только у нашей страны. И вообще, товарищи, запомните: цель нашего кружка заключается не в воспитании сорока гениев. Не дай бог, чтобы в одном кружке, к тому же руководимом мною, было сорок Бараташвили, Чавчавадзе или Церетели! Не обманывайте себя. Для Грузии будет счастьем, если из вас вырастет хоть один талантливый поэт, прозаик, критик или переводчик. А если кто не понимает этого или не верит мне, пусть встанет, наденет фуражку и уйдет домой.

Шалва замолчал и сел. Никто не шелохнулся. Никто не осмеливался выйти первым. Сорок человек, словно завороженные, не шевелясь, смотрели на него.

Шалва догадался об охватившей нас неловкости, поэтому встал и вышел из аудитории.

 ЗАКУСОЧНАЯ

Закусочную па одной из кривых улочек Навталуги ^*2 все называют духаном Окропсты. Закусочная — небольшой темный подвальчик, но чародею Окропете одному ему известными путями удалось поднять притягательную силу своего заведения на недосягаемую для многих солидных ресторанов высоту. Здесь всегда можно полакомиться шашлыком из молодого барашка, отменным филеем, бесподобной бастурмой, дымящимся чанахи, свежим сыром и трехлетиям вином. Правда, цены в духане Окропеты особые, не поддающиеся никакой калькуляции, но тем не менее мы иногда позволяем себе такую роскошь — пообедать в этом соблазнительном подвале.

Увидев нас, Окропега одной рукой взялся за бок, другой воткнул в деревянную стойку огромный кухонный нож и громко объявил:

— Часы, паспорта и пиджаки в залог не беру!

— Дяде Окропете наш привет! — улыбнулся Гурам.

— И студбилеты тоже!

— Сегодня день стипендии, дядя Окропета! — сказал Гурам.

— Какое сегодня число? — спросил подозрительно Окропета.

— Двадцать пятое, — сказал я.

— Садитесь, — разрешил хозяин подвала.

Мы уселись за столик. Окропета подошел к нам и уперся в стол своими огромными ручищами.

— Чем угостить?

— А что у тебя есть? — сказал я.

— Духан Окропеты — сказка, Окропета — волшебник! Ты только пожелай!

Я пожелал. Через две минуты на столе появились два шоти*³, тушинский сыр, два филея, зелень, огурцы, помидоры и четыре бутылки вина.

— Где же он? — спросил Окропета.

— Кто?

— Ну, тот, с большой головой... который читает длинные и странные стихи...

— Таких сколько угодно!

— Голос у него тонкий, а он все старается говорить басом... Под конец бьет себя по голове бутылкой.

— А-а-а, знаю! — вспомнил я. — Его сегодня убили. Похороны в следующую пятницу.

— Так я и знал, — вздохнул Окропета. — Уж больно скандальный был человек... Как его убили?

— Как его убили? — спросил я Гурама.

— Кого убили? — не понял Гурам.

— Циклаури!

— О-о, не только его, и другого убили. И этого хотели укокошить, еле спасся! — сказал Гурам и нежно погладил меня по голове.

— Как это хотели?! — возмутился Окропета.

— Вот так. Ни за что, ни про что...

— Кто же этот злодей?

— Есть один...

— Значит, провинился в чем-то.

— Ничего особенного. Почему, говорит, пишете плохие стихи?

— Ва, какое ему дело?! — удивился Окропета.