Конечно, произведения Теккерея были в библиотеке Некрасова, Герцена, Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Тургенева, Толстого, Достоевского. Но, пожалуй, из всех русских писателей лишь Чернышевский высказался подробно о его творчестве. У остальных - беглые замечания. Листая статьи и переписку русских писателей, невольно задаешься вопросом: "А знали ли они Теккерея?"

В самом деле, не странно ли, что великий русский сатирик Салтыков-Щедрин ни строчки не написал о великом сатирике земли английской? Конечно, странно, особенно если задуматься над несомненным сходством "Книги снобов" и "Губернских очерков", над безжалостностью обличительного пафоса "Ярмарки тщеславия", который не мог не быть близок всему духу творчества Салтыкова-Щедрина. Странно еще и потому, что в хронике "Наша общественная жизнь" (1863) Салтыков-Щедрин писал о путешествующем англичанине, который "везде является гордо и самоуверенно и везде приносит с собой свой родной тип со всеми его сильными и слабыми сторонами". Эти слова удивительным образом напоминают отрывок из рассказа Теккерея "Киккельбери на Рейне" (1850): "Мы везде везем с собой нашу нацию, мы на своем острове, где бы мы ни находились".

Более того, кропотливые текстологические разыскания показали, что и те русские писатели, которые оставили весьма скупые заметки о Теккерее, иногда заимствовали образы и целые сюжетные линии из его произведений. Например, Достоевский, видимо, был внимательным читателем Теккерея. Ему, несомненно, был знаком перевод рассказа "Киккельбери на Рейне", который под заголовком "Английские туристы" появился в той же книжке "Отечественных записок" (1851, э 6, отд. VIII, с. 106-144), что и комедия брата писателя, Михаила Михайловича Достоевского, "Старшая и младшая". Помимо заглавия, переводчик А. Бутаков переделал и название, данное Теккереем вымышленному немецкому курортному городку с игорным домом, - Rougenoirebourg, т. е. "город красного и черного", - на Рулетенбург. И что же - именно так называется город в "Игроке"! Кроме того, есть и некоторое сходство между авантюристкой Бланш и принцессой де Могадор в рассказе Теккерея, оказавшейся французской модисткой. Следует также отметить, что у Достоевского и у Теккерея англичане живут в отеле "Четыре времени года". Просматривается сходство между "Селом Степанчиковом" и "Ловелем-вдовцом": подобно герою повести Теккерея, владелец имения у Достоевского - слабовольный, хороший человек, который, наконец, находит в себе силы восстать против деспотизма окружающих его прихлебателей и женится на гувернантке своих детей.

Не менее парадоксальны творческие отношения Толстого и Теккерея. Однажды на вопрос, как он оценивает творчество английского писателя, Толстой отмахнулся, в другой раз заметил, что "ему далеко до Диккенса", а как-то еще сказал: "Теккерей и Гоголь верны, злы, художественны, но не любезны... Отчего Гомеры и Шекспиры говорили про любовь, про славу и про страдания, а литература нашего века есть только бесконечная повесть "Снобсов" и "Тщесславия"". Принадлежит ему и такое уничижительное высказывание, о Теккерее: "Существует три признака, которыми должен обладать хороший писатель. Во-первых, он должен сказать что-то ценное. Во-вторых, он должен правильно выразить это. В-третьих, он должен быть правдивым... Теккерей мало что мог сказать, но писал с большим искусством, к тому же он не всегда был искренним".

Однако не менее любопытно и другое - отчетливый интерес Толстого к Троллопу, в книгах которого он высоко ценил "диалектику души" и "интерес подробностей чувства, заменяющий интерес самих событий". Но ведь Троллоп-психолог с его "диалектикой души" - прямой ученик Теккерея!

Кстати, и Чернышевский, с чьей легкой руки за "Ньюкомами" Теккерея закрепилась "слава" слабого произведения ("Русская публика... осталась равнодушна к "Ньюкомам" и вообще приготовляется, по-видимому, сказать про себя: "Если вы, г. Теккерей, будете продолжать писать таким образом, мы сохраним подобающее уважение к вашему великому таланту, но извините отстанем от привычки читать ваши романы"), все же несколько недооценил особенный строй "Ньюкомов". Он ожидал увидеть нечто похожее на "Ярмарку тщеславия". И потому этот "слишком длинный роман... в 1042 страницы" показался ему "беседой о пустяках". И все же - что это были за пустяки? Ответ на вопрос содержится в статье самого Чернышевского. Определяя талант Теккерея, он пишет: "Какое богатство наблюдательности, какое знание жизни, какое знание человеческого сердца..." Вот именно - человеческого сердца, психологически тонкому рассказу о котором посвящены лучшие страницы "Ньюкомов".

Скептик по натуре, склонный к анализу и созерцанию, писатель, развивший свои природные данные настойчивой работой и чтением, Теккерей - пример художника, у которого выраженный сатирический дар сочетался, однако, с не менее выраженной эмоциональностью. Совсем не всегда в его прозе слышится свист бича. Сила ее нравственного и эстетического воздействия в другом всепроникающей иронии.

Отчасти именно эта ирония повинна в том, что Теккерея так часто не понимали или понимали превратно, и ему приходилось объясняться, доказывать, например, что его собственная позиция иная, чем у рассказчика, что авантюрист Барри Линдон и он не одно и то же лицо. В этом было его новаторство, но европейская проза смогла освоить эстетические заветы Теккерея лишь в конце века.

Время - лучший и самый беспристрастный судья. Оно все расставит по местам и воздаст должное тем, кого слава обделила при жизни.

Книга Маргарет Форстер тоже вносит свой вклад в восстановление справедливости. Поближе узнав Теккерея, прожив вместе с ним на ее страницах его недолгую, но полную драматизма жизнь, может быть, русский читатель вспомнит, что он - автор не только "Ярмарки тщеславия", но и других замечательных книг, входящих по праву в золотой фонд мировой классики.

Е. Гениева

1

Рассказ о рождении и воспитании героя

Жил некогда в Лондоне высокий человек, написавший много книг. Их очень ценила читающая публика, но сам автор, хоть они и принесли ему целое состояние, оставался ими недоволен. Однажды усталый, больной и печальный, без всякого желания работать, сидел он в кабинете своего прекрасного дома на Пэлас-Грин в Кенсингтоне и вдруг почувствовал, как бы ему хотелось, чтобы его грядущие читатели узнали, что он был за человек и ради чего писал. В раздумье глядел он на большие вязы за окном. Можно было, конечно, обратиться к собратьям-литераторам, чтобы они составили его жизнеописание, охотники нашлись бы, ведь как-никак он был литературный лев, но нет, ему не этого хотелось. Поерзав в кресле и неодобрительно глянув на солнце, в лучах которого еще мрачнее казалось его душевное ненастье, он сделал круг-другой по комнате, постучал карандашом по столу, сказал вслух "Нет", очень грозно "Да" и завершил все тем, что, обмакнув перо в чернильницу, стал что-то строчить своим наклонным почерком. Не знаю, что он написал, но только тотчас скомкал написанное, швырнул в корзину, не попал, и мятая бумажка осталась на великолепнейшем ковре. (Замечу мимоходом, что комната его была великолепна, то была лучшая комната на свете.)

Затем он стал вздыхать и что-то бормотать, разок-другой даже чертыхнулся, потом спокойно сел, сложив на груди руки, и задумался. Что-то его мучило, и он никак не мог ни на что решиться. Как было сказано, ему хотелось открыть себя потомству - только не повторяйте этого слишком громко, его смущала грубая определенность слов, - с другой стороны, идея казалась ему несколько рискованной, - надеюсь, вы меня понимаете. Он не монарх, не

политический трибун, не знаменитый первооткрыватель, не чудодейственный целитель, не почтенный богослов, а только литератор, сочинитель вымыслов, зачем столь заурядной личности садиться за мемуары? Ему заранее слышались смешки, вопросы, что получится, если все, кому не лень, примутся писать воспоминания: если метельщики станут нам докучать рассказами о славных выметенных кучах сора, стряпухи - о картофеле, который им доводилось чистить, лакеи - ... Впрочем, всем нам недавно попадались их заметки, и думаю, о них мне лучше умолчать. Словом, то был вопрос, за которым скрывались три других вопроса.