Мышовка в любые руки пойдет, только протяни руки. Она совсем ручная, хотя никто ее не приручал, она просто по природе своей ручная.

Потому, что Мышовка маленькая, а маленькому лучше быть ручным, иметь руки, которые и накормят, в защитят, и согреют в своих ладонях.

Мышовка ручная, потому что воля ей совсем не нужна, Мышовке не воля нужна, а неволя.

Прекрасная вещь — неволя! На воле, правда, больше простора, но для Мышовки воля чересчур велика, ей нужна маленькая, спокойная неволя, благоустроенная неволя, потому что воля никогда не бывает благоустроенной.

Если Линя вытащить из воды, он линяет, как плохо выкрашенная рубашка. Он ведь и не рассчитан на то, чтоб его вытаскивали из воды. Поэтому он линяет, меняет окраску, пытается приспособиться к новой среде, стать таким же, как воздух: не только бесцветным, но и прозрачным.

Однако это ему не удается. А кому удается? Никому, хотя многие пытаются приспособиться к воздуху. Бесцветных много, прозрачных — нет.

Рыба Гетеростихус, конечно, считается с обстановкой, она даже изменяет свой цвет, но это никто не назовет лицемерием.

Те, которые изменяют свой цвет в зависимости от обстановки, внутри совсем не такие, какими снаружи выглядят. Когда Хамелеон надевает траур, то это, поверьте, лишь для отвода глаз, потому что ведь не наденешь яркий костюм, когда все вокруг в трауре.

Но если рыба Гетеростихус наденет траур, можно верить: у нее по-настоящему черно на душе. А если она надевает какие-нибудь веселенькие цвета, не сомневайтесь: у нее на душе весело.

Для рыбы Гетеростихус обстановка — не внешняя сторона, она не старается ей подражать, а принимает ее целиком, всем своим существом, плотью и кровью. И если чернеет — то насквозь. И если голубеет — то насквозь. Потому что весь ее внутренний мир — это окружающая ее обстановка.

Легче всех дышится Вьюну, потому что он преспокойно дышит желудком. Высунет голову из воды, глотнет воздуха — и лежи себе, полеживай, слушай, как он там движется по пищеводу. Желудок — верное дело, желудок не подведет, поэтому легче дышится тем, кто во всем полагается на желудок.

— Там, где трудно дышать, нужно уметь глотать, — так формулирует Вьюн свою жизненную позицию.

Входя, не забывайте о выходе. Не следуйте примеру некоторых морских ежей.

Некоторые морские ежи входят в свое жилище, забывая, что им придется из него выходить. И они живут, ни в чем себе не отказывая, тем более, что все это им само плывет в рот.

В такой ситуации, конечно, толстеешь. До того растолстеешь, что потом не пролезешь в дверь. И когда приходит пора выходить, морские ежи начинают сетовать и роптать на судьбу, которая не оставила им выхода. Но разве судьба не оставила им выхода? Она дала им выход, когда давала вход. А они, помня о входе, начисто забыли о выходе.

И теперь они мечутся, морские ежи:

— Где выход? Нет выхода!

И жилище их превращается в то, о чем даже грустно сказать. И неудобно сказать, не сняв шляпы.

Там, где Евдошка растет медленно, она доживает до пяти лет, а там, где быстро, — всего лишь до двух.

Такое у нее счастье. Хочется побыстрей вырасти, стать взрослой Евдошкой, и она торопит себя: быстрей, быстрей! И пробегает всю жизнь за два года.

Конечно, она не спешит умереть, она, наоборот, спешит жить: спешит вырасти, завести семью, вырастить детей, а там глядишь — и спешить некуда. И пора помирать. Хотя Евдошка не спешит помирать, она, наоборот, спешит жить…

Но получается, что это одно и то же.

В охоте на слонов принимают участие и слоны, уже раньше пойманные, на прежних охотах. Они помогают и охотиться, и воспитывать пойманных слонов, и обучать их, как нужно охотиться на слонов…

Охота тем успешнее, чем больше слонов охотится на слонов.

Волка легко поймать, если окружить его пестрыми флажками, дать ему почувствовать разницу между окружающей праздничной пестротой и его собственным серым существованием.

Вокруг пестрота, а здесь, внутри, безысходная серость… Через это волк не сможет переступить.

Выпрыгнуть из собственной серости — ведь это куда трудней, чем даже выпрыгнуть из собственной шкуры.

Может, в этом мире у кого-нибудь есть глаза? Вы знаете, что такое глаза? Ну, которыми видят. Вокруг все черное, и вдруг на этом черном что-то блеснет. Покажется не таким черным. И это значит, что вы видите. Правда, может быть, сон.

А может быть, и не сон. Может быть, вы видите по-настоящему, глазами. Что именно — Цирротаума не может вам объяснить. У него никогда не было глаз, и он не знает, как это — видеть. Но ведь у кого-нибудь должны быть глаза? Ведь мир велик, даже на ощупь. Не может он быть так же слеп, как слепой Цирротаума, — такой огромный мир…

Слепой Цирротаума светится, оставаясь в своей темноте, он светится, не видя своего света. Он вспыхивает пламенем, которое для него похоже на черную ночь — на такую же черную ночь, как отсутствие пламени. На такую же ночь, как ночь. На такую же ночь, как день. На такую же ночь, как весь этот океан, в котором живет слепой Цирротаума.

Живет и светится. Может, у кого-нибудь есть глаза.

Он не только светится пламенем, он светится насквозь, он прозрачен. Чтоб никому не мешать смотреть, не загораживать мир своей особой, не лезть в глаза тем, у кого, может быть, есть глаза.

Другие готовы загородить собой целый мир, а сами не светятся. Сами они похожи на черную ночь. А когда их много, тогда вокруг такая черная ночь… Такая же черная ночь, как вокруг слепого Цирротаумы.

Ночь вокруг слепого Цирротаумы, и в этой ночи он светится. Никогда не видавший света и никогда не увидящий света, он светится, светится… Может быть, в этом мире у кого-нибудь есть глаза…

Страус птица, но рычать он умеет, как лев, а бегать, как самая быстрая антилопа. И он может очень долго быть без воды. Как верблюд. Страус многое может, чего не может никакая из птиц. Но летать он не может, как птица.

Конечно, если бы он летал, ему не пришлось бы бегать, рычать, не пришлось бы сидеть без воды, как верблюду. Он мог бы не подражать ни верблюдам, ни антилопам, он мог бы быть самим собой…

Но быть собой для птицы — это значит летать. А Страус только берет разбег и не может от земли оторваться.

Белоснежные перья Страуса возвышаются плюмажем, как у какого-нибудь драгунского полковника, когда полковник, сняв головное убранство, держит его у себя за спиной. Но даже и по сравнению с этим полковником Страус мог бы выглядеть генералом, потому что перьев у него больше, чем у любого полковника. Сорок маховых, шестьдесят рулевых, даже у орла меньше.

Да, по своему оперению Страус среди птиц генерал, правда, постоянно пребывающий в отступлении, чтобы не сказать — в паническом бегстве. Много охотников отобрать у Страуса его перья, и Страус бежит, отступает, развивает скорость девяносто километров в час, и перья его развеваются, как белые флаги…

Перья, что же вы, перья? Много вас у Страуса, но каждое само по себе… Почему бы вам не сложиться в крылья? Сорок маховых, шестьдесят рулевых, а махать и рулить — некому. Есть только кому просить о пощаде, трепеща на ветру, как белый флаг.

Перья, что же вы, перья?

Флаги белые над землей.

Для того чтоб летать, перьям нужно сложиться в крылья.