— Подумать только, какие безобразия в мире творятся! — возмущается под прилавком Авторучка. — Я всего день здесь провела, а уж чего не увидела! Но подождите, я напишу, я обо всем напишу правду!

А старый Электрический Чайник, который каждый день покупали и всякий раз приносили обратно, — старый Электрический Чайник, не постигший мудрости кипячения чая, но зато усвоивший житейскую мудрость, устало зевнул в ответ:

— Торопись, торопись написать свою правду, пока тебя еще не купили…

— Я, пожалуй, останусь здесь, — сказала Подошва, отрываясь от Ботинка.

— Брось, пошляемся еще! — предложил Ботинок. — Все равно делать нечего.

Но Подошва совсем раскисла.

— Я больше не могу, — сказала она, — у меня растоптаны все идеалы.

— Подумаешь, идеалы! — воскликнул Ботинок. — Какие могут быть в наш век идеалы?

И он зашлепал дальше. Изящный Ботинок. Модный Ботинок. Без подошвы.

Он мягкий, теплый, податливый, он так и просится в руки тех, кто может устроить его судьбу. В это время он даже не брезгует черной работой шпаклевкой.

Но вот он находит свою щель, пролазит в нее, устраивается прочно, удобно.

И сразу в характере его появляются новые черты: холодность, сухость и упрямая твердость.

Кислород для жизни необходим, но без золота тоже прожить непросто. А на деле бывает как?

Когда дышится легко и с кислородом вроде бы все в порядке, чувствуется, что не хватает золота. А как привалит золото, — станет труднее дышать, и это значит — не хватает кислорода.

Ведь по химическим законам — самым древним законам земли — золото и кислород несоединимы.

Говорят, все зависит от окружения. Мол, какое у нас окружение, такими мы и вырастаем.

Но не всегда это так.

Вот у дырки, например, окружение может быть золотым, может быть бриллиантовым, а она все равно пустое место.

Я сказал Чемодану:

— Закрой глаза, я покажу тебе фокус.

Я взял ключик и помог Чемодану закрыть глаза. Чемодан не возражал: он уже привык, что с ним носятся.

В номере гостиницы, куда мы прибыли, уехав от дома за тысячу километров, я поставил Чемодан на стул и помог ему открыть глаза.

— Ну как?

— Ничего, — сказал Чемодан и, подумав, добавил: — Ничего особенного.

Тысяча километров, а он не увидел ничего особенного. Он просто попал из комнаты в комнату, проделав весь путь с закрытыми глазами.

Если бы Чемодан мог путешествовать с открытыми глазами! Он столько бы узнал, повидал массу интересного.

А потерял бы Чемодан совсем немного. Так, какие-то тряпки…

Часовая стрелка на семенных часах движется медленно-медленно.

Как дедушка.

Минутная стрелка движется побыстрей.

Как папа.

А самая маленькая стрелочка бегает быстро-быстро.

Как бегают маленькие.

Стрелка-дедушка показывает часы, стрелка-папа — минуты, а самая маленькая стрелочка — секунды, потому что она и секунды не может на месте посидеть.

Папа минуты не может на месте посидеть.

А дедушка сидит целый час. Для него часы пролетают так, как для других минуты и секунды.

Грустно дедушке, что для него так быстро пролетают часы, и чтоб отвлечь его от этих невеселых мыслей, у него то и дело спрашивают; который час?

Слышите, как?

Не которая минута.

Не которая секунда.

А который час.

Из уважения к дедушке.

У этого рода еще сохранились признаки женского, хотя ему все чаще приходится быть мужским.

Возьмите Трудягу. Целый день на работе, а там по хозяйству — и женские, и мужские дела. Давно уже не помнит Трудяга, как делятся женские и мужские обязанности: кто кому уступает место, кто кого пропускает вперед.

Умница диссертацию защищает. Не поймешь — он или она: по самую макушку сидит в своей диссертации. Смеется над Умницей Невежда (кстати, он смеется или она?); иной, мол, Тупица живет, горя не знаючи, а ты, Умница, ночей не спишь… Ты посмотри. Горемыка, как твой сосед Пройдоха живет! Как твой сосед Хапуга живет!

Действительно, посмотришь — руки опускаются. Не хочется диссертацию защищать.

Может, лучше прожить век Невеждой? Может, лучше прожить Ханжой, Пронырой, Продувной Бестией?

Попробуем ответить на этот вопрос. Вот вытащим Умницу из диссертации и все вместе ответим.

Почему я, жаворонок, в чистом небе пою? Я бы с удовольствием пел где-нибудь в другом месте. На дереве, например. У нас отличные есть деревья, высокие, стройные. С такого дерева запеть — далеко слышно.

Так они что придумали? Я про наших птиц говорю. Разделили между собой все деревья, обсели, что называется, и пускают на них друг дружку по знакомству. Я тебя на свое, ты меня на свое.

Допустим, зяблик сидит на ольхе, а воробей на осине. Таи зачем ему, зяблику, пускать на ольху соловья? Он лучше пустит воробья: хоть воробей и не так хорошо поет, зато потом его, зяблика, к себе на осину пустит. И будет зяблик петь в двух местах: у себя на ольхе и у воробья на осине. А пустит еще дятла с акации — в на акации запоет.

А вы еще спрашиваете, потому у нас, вместо соловьиных трелей, сплошное чириканье. Они же все деревья обсели — не пробьешься.

Я тут недавно песенку сочинил. Наши говорят, с такой песней не стыдно и на тополь. Сунулся я на тополь — куда! Там уже свои чижики-пыжики, свои сороки-вороны.

— Не слишком ли, — спрашивают, — для вас высоко?

— Не слишком, — говорю, — я в небо поднимаюсь и выше.

— В небо — пожалуйста. А здесь все-таки дерево, солидная трибуна. Послушайте сначала, как другие поют.

Послушал я.

Знаете, как сорока-ворона кашу варила, деток кормила? Тому дала, тому дала, тому дала, тому дала, маленькому недостало. То же самое и у них. Они ведь, когда поют, больше про кашку думают, чем про песню. Где ж тут достанет маленьким — достало бы большим!

Наши говорят: одной кашкой сыт не будешь. Правильно говорят.

Обратите внимание: те, которые одной кашкой живут, никогда не бывают сытыми.

Мы всегда недовольны. И то у нас не так, и это не по-хорошему. И не те птицы на деревьях поют, и не те, какие надо, наедаются досыта. А я вам так скажу: слишком хорошо живем. Чересчур хорошо живем, вот в чем главная причина.

Сижу я недавно в аэропорту. Смотрю, как самолеты взлетают и на землю садятся. Они, пока не взлетят, такие большие, а потом становятся маленькие. А те, которые садятся, наоборот: сначала маленькие, а потом большие.

Сижу я и думаю: почему так? Я сколько летаю, а все одинаковый: что там, в небе, что здесь, на земле. Да если б меня так все время то сжимало, то раздувало, я б давно лапки откинул, дал дубаря. А мы не ценим. Своего не ценим. Все на чужое заглядываемся. А на что заглядываться? У них только успевай сжиматься да раздуваться…

Так я, значит, думаю, пока на аэродроме сижу. И вдруг слышу:

— Пассажир Чижик, вылетающий до Харькова! Подойдите ко второму окошку.

Опять, думаю, Чижик куда-то летит, опять ему у нас не нравится. Раньше он все на юг улетал, а теперь почему-то в Харьков. Интересно узнать, что у него там в Харькове. И почему его ко второму окошку подзывают.

Заглянул, а это не Чижик. Другой. Просто такая фамилия.

И стоит этот другой по фамилии Чижик у второго окошка, а ему говорят:

— Сегодня не полетите.