— Инспектор, я к вам за помощью, — озабоченно, но, впрочем, спокойно сказала новая посетительница. — У меня пропал любовник.

— Вы хотите сказать, друг? Или приятель? Или добрый знакомый?

— Никакой он не друг. И не приятель. Любовник. Или я неясно выразилась?

— Уж куда ясней, — поморщился инспектор. По роду своей службы он любил ясность, но ему не нравилось, когда ею слишком бравировали.

— У меня от полиции нет секретов. Я привыкла жить на виду у полиции.

— Значит, ваш возлюбленный вас покинул?

— Не возлюбленный. Любовник. — Пострадавшая настаивала на точности своих показаний.

— Ну, хорошо, — сдался инспектор. — И что же, он вас разлюбил?

— На этот счет я спокойна.

— Вы так хорошо его знаете?

— Я себя знаю. Меня нельзя разлюбить. Это многократно проверено.

Миссис Фунт, почувствовав неловкость, спросила, не лучше ли ей уйти, но мисс Стерлинг заверила ее, что напротив, это даже очень хорошо, что при разговоре присутствует женщина.

— Вы как женщина сможете меня понять — там, где инспектор не поймет меня как мужчина. Не обижайтесь, инспектор, но вы не поняли меня как мужчина, когда предположили, что мой любовник меня разлюбил. Он не разлюбил. Он просто куда-то испарился.

Такие случаи бывали. Не в практике инспектора, но они были описаны в литературе. Банда преступников испарила из подвалов банка весь золотой запас, а в другом месте вернула его в твердое состояние. В газообразном виде золото свободно прошло сквозь замочную скважину, и не потребовалось взламывать дверь. Еще были описаны случаи испарения валюты, ценных бумаг, но чтобы испарился живой человек — с этим инспектору не приходилось встречаться.

— А ваш… любовник… он семейный человек?

— Если бы вы, инспектор, были женщиной, я бы вам объяснила, что такое семейный человек для несемейной женщины. Несемейные мужчины тянутся к семье, а семейные — из семьи. Поэтому я могу полюбить только семейного мужчину.

— Я тоже люблю семейного мужчину, — сочла нужным вставить миссис Фунт. — Но не из чужой же семьи.

— Глядя на вас, я так и подумала, — ответила мисс Стерлинг, не скрывая подтекста.

— И вы легко находите этих… любовников? — брезгливо осведомилась миссис Фунт. — Надеюсь, не всегда с помощью полиции?

Мисс Стерлинг не приняла иронии.

— Если бы он был жив, он бы пришел ко мне, приполз на последнем дыхании. Если б перед ним встали Гималаи, тропические леса, непроходимые болота, Северный Ледовитый океан… Он бы приполз ко мне по льдам, как Фритьоф Нансен, как Амундсен.

— Вот как! Вы знаете и их?

— Я себя знаю.

Корректор Крект читал роман Дефо «Робинзон Крузо», выходящий в издательстве Рокгауза пятьдесят седьмым изданием. Он третий раз перечитывал заключительные страницы рукописи, но что-то в них его не удовлетворяло. Что бы такое могло его не удовлетворять? Запятые были на месте, слова переносились правильно, по слогам, — все соответствовало грамматическим правилам. И все же в тексте чувствовался какой-то подвох.

Корректор Крект дочитал рукопись до конца и задумался.

«Робинзон Крузо» — его любимый роман, потому что в нем почти нет трудных случаев написания. Вероятно, поэтому роман выдержал столько изданий. С ним ни в какое сравнение не шли романы Дауккенса, этого пирата стилистики, каждая фраза которого опутывала, как веревка, а каждое слово было, как нож, приставленный к горлу читателя. Не могло сравниться с романом Дефо и творение его современника и земляка, сочинившего этого дурацкого «Гулливера». Лилипуты, великаны, какие-то люди-лошади. Как будто автор специально собрал все, чего в жизни не бывает, и поместил в свой роман. А зачем читателю то, чего не бывает? Он и то, что бывает, еще как следует не узнал. Он реальной жизни не узнал, а ему забивают голову фантастикой.

В борьбе с фантастикой реальности приходится нелегко. Люди тянутся к чему-то невероятному, им нравится удивляться, а реальность уже не может их удивить. Верней, они просто не тому удивляются. Разве не достойно удивления, как простой человек, моряк из Йорка, попал на необитаемый остров, как он жил и трудился на этом острове…

Пятьдесят шесть изданий, которые вел корректор Крект, сроднили его с этим бессмертным произведением, и пятьдесят седьмое было для него, как встреча с близким, дорогим человеком. Откуда же взялось это смутное, тревожное предчувствие?

В сознании корректора Кректа внезапно замаячило слово «автобус». Как будто он только что его прочитал. Но каким образом в романе восемнадцатого века может идти речь об автобусе, появившемся двести лет спустя?

Впервые за сорок лет работы корректор Крект решил отвлечься от грамматики и посмотреть на текст другими глазами. И вот что он в нем увидел, верней, прочитал.

Когда обитаемость в прошлом необитаемого острова превысила все допустимые для обитания нормы, президент Робинзон пригласил к себе государственного советника Робинзона и сказал:

— Мы поставлены перед исторической необходимостью…

Перед исторической необходимостью бывший необитаемый остров находился с тех пор, как перестал быть необитаемым: через него проходила главная историческая магистраль, и к Истории относились, как к маршрутному автобусу: «Сегодня номер пятый идет по маршруту двенадцатого. А завтра он пойдет по маршруту седьмого». История, как старый, видавший виды автобус, давно привыкла ходить не по своему маршруту, и она звонила больше, чем двигалась, как старый, видавший виды трамвай.

— У сапожника Робинзона родился ребенок, — продолжал президент. — Это ставит нас перед исторической необходимостью. Мы не можем допускать, чтобы каждый сапожник… — «изменял маршрут нашего автобуса» — мог бы закончить он, но вместо этого сказал неопределенно: — М-да… Вы меня понимаете?

«Был один Робинзон, а стало три Робинзона, — недоумевал корректор Крект. — Интересно, они родственники или просто однофамильцы?»

Он продолжал читать. Президент Робинзон сожалел о тех временах, когда остров был необитаемым, когда на нем жил только основатель его Робинзон со своим Пятницей. Советник осторожно поправил его: «Со своей Пятницей». Аргументировал он это тем, что Пятница была женой Робинзона.

Президент Робинзон с этим не согласился. Он сказал, что мы (то есть, они с советником) должны знать, с кого мы начинались, а начинались мы с Робинзона и его друга Пятницы.

Советник Робинзон сослался на грамматика Робинзона.

«Еще один Робинзон!» — отметил корректор Крект, но не огорчился, а скорее обрадовался, в надежде, что грамматик Робинзон все поставит на свое место.

Грамматик Робинзон, по словам советника Робинзона, исследовал слово «пятница» с точки зрения грамматического рода. Президенту, однако, этот аргумент показался неубедительным, и тогда советник призвал на помощь пятого Робинзона:

— В своей теории наследственности генетик Робинзон утверждает, что для получения наследственности необходимы представители разных полов. Таким образом, если один из наших предков был мужчиной, то другому остается быть женщиной. Кто именно был мужчиной, уточняет грамматик Робинзон на основании грамматического рода. Так грамматика дополняет генетику.

— Это ужасно, — сказал президент. — Если предположить, что единственный друг Робинзона был женщиной, то какой будет пример нашему и без того растущему населению? В частности, сапожнику Робинзону?

Советник сообщил, что композитор Робинзон уже сочинил песенку о Робинзоне и Пятнице. Это сообщение настроило президента на лирический лад, и он поинтересовался, что может сказать советник о любви. Советник Робинзон смутился: в этом кабинете ему не приходилось говорить о любви разве что о любви к своему отечеству. Президент уточнил свой вопрос: за последнее время у него возникло подозрение, что именно любовь способствует превращению некогда необитаемого острова в сверхобитаемый остров. Советник недоверчиво покачал головой: какое отношение имеет любовь к росту населения?