Он глядел в небо. И вспухли желваки под туго обтянутой кожей, а всегда отсутствующие глаза были напряжены и буквально полыхали от какого-то внутреннего ожесточения.

Вы не представляете, до чего может измениться вдруг человек. Это был совсем другой Минер — не тот, что жил с нами раньше. Мне показалось даже, что он видит сейчас небо дальше, чем мы просматриваем его локаторами… Это, конечно, мистика, но тогда мне показалось что-то такое.

Затянувшаяся тишина в наушниках давила.

И я понял ту ненависть, о которой говорил Разведчик…

Минута… две… три…

— Отбой боевой тревоги!

Я откинулся в кресле.

«Надо спокойней, так можно и сплоховать…»

Я вдыхал воздух всей грудью, как будто позади был бой, а не короткая готовность к бою…

Где он сейчас, этот незримый враг? Впрочем, уйти ему не удалось, кто бы он ни был.

— Алло! — Это Старший Лейтенант с пеленгатора. — Снаряды не забыли на этот раз?

Отзываюсь:

— Ты разве еще не в Ницце?

Снимаю наушники.

Минер — опять безучастный, как всегда, — застегнул канадку, потом вынул изо рта намокшую сигарету и бросил ее в снег.

Все в порядке, Минер. Все спокойно, значит, все в порядке. И если сегодня ничего не случилось, в этом есть доля твоей заслуги. Если ничего не случится завтра, в этом тоже будет огромная доля твоей заслуги и маленькая доля — моей. Значит, не напрасно прожил ты свои тридцать семь лет. Значит… не напрасно живу я.

До казармы мы идем молча, не обменявшись ни словом.

А в кубрике новость: какой-то ханурик избрал по тревоге самый кратчайший путь на батарею, выпрыгнул в окно, а закрыть его, понятное дело, времени уже не было. И на подушках, одеялах, простынях лежал искристый налет снежной крупы. Хорошенькое дело — обогреться после тревоги.

Пытались найти «преступника», чтобы наказать, но не нашли.

Рассказ мой подходит к концу. И, наверное, потому в нем все меньше последовательности…

Вдобавок, знаете… кажется, я тоже отвык от Большой земли.

Вы не слышали, существует такая болезнь: «Северное сияние»?..

А по-моему, существует. Достаточно пробыть в Заполярье три-четыре года, и уже не верится, что можно жить как-то иначе — без этих сопок, без ветра с океана… Я знаю, что люди всюду врастают в землю. Но как врасти в камень? И все же Арктика затягивает, затягивает намертво — так, что уже перестаешь быть сам по себе, отдельно от нее, а словно бы становишься кусочком ее природы. Как тот Президент…

Я еще не говорил вам о Президенте? Ну! Его нельзя обойти. Была такая личность на нашем побережье. Подобной вы во всем мире не сыщете.

Только почему — «была»? Есть! Президент бессмертен, и в этом одна из его загадок.

Собачья упряжка, берданка, спальный мешок, летные унты и старинный матросский палаш на боку — это, по-моему, все, что у него было помимо обыкновенной одежды ненца, чукчи или эскимоса — национальности его никто не знал. Но он свободно говорил по-русски, и даже люди, прожившие в Заполярье по двадцать — тридцать лет, видели его всегда одним и тем же: с быстрыми глазами в узких щелках разрезов, с коричневым, вдоль и поперек иссеченным морщинами лицом, с железной хваткой руки.

Легенда утверждала, что он не стареет и не меняется с тех пор, как лет двести назад встретил здесь первых русских землепроходцев и взял их под свое высокое покровительство. Никто не знал его имени. Он был Хозяином Побережья, Президент, и, время от времени объезжая своих подданных, величал себя только так.

У него была отличнейшая память на лица, и через два-три года безгрешной службы на побережье можно было заслужить его одобрительное похлопыванье по плечу.

Все для него являлись капитанами. Но — Хорошими Капитанами и Плохими Капитанами. Хорошие врастали в Заполярье, а Плохие томились им. Лишь в особых случаях Президент присваивал звание Адмирала. И не на кого-нибудь, а на Минера кивнул он мне в свое последнее посещение, когда, легонько стукнув по плечу, торжественно произнес: «Адмирал». Это было как раз накануне штормов, и Президент, каким-то чутьем угадывая непогоду, задержался у нас всего часа на два. Глянул на север, потом на юг и предупредил: «Худо».

Никто не знал, где он живет: он появлялся из глубины снегов и растворялся в снегах.

Ненужных подарков не любил. Прикинув в уме неведомый путь, брал на дорогу булку хлеба, кусок мяса, луковицу, завязывал в парусиновый мешочек горстку соли и от дополнительных подношений отказывался.

Новичкам никогда не рассказывали о нем, поэтому, услышав тревожный возглас «Президент!» и выбежав вместе со всеми на улицу (а встречать высокого гостя выходили, как правило, все), — новички терялись: пробовали что-нибудь выяснить у окружающих, но те решительно одергивали их.

Президент в вихре снега тормозил упряжку, быстрым взглядом оценивал перемены, которые, возможно, произошли за последнее время в одной из его многочисленных колоний, затем, придерживая левой рукой палаш, начинал церемонию приветствий. То есть каждому крепко жал руку, некоторых спрашивал в двух-трех словах о жизни, некоторых одобрительно хлопал по плечу.

Во время этой процедуры и выпадало на долю новичков главное испытание: они вытягивались в струнку, иногда краснели даже, не зная, кланяться им или отдавать честь — чего требует от них этот чертов придворный этикет!

Таким был наш Президент — Хозяин Заполярья, присвоивший Минеру звание, которого не удостаивался еще ни один человек на точке. Мне осталось рассказать о самом последнем.

Три дня дул этот сильный теплый ветер. И море штормило.

Таяли на лице тяжелые липкие хлопья снега. Достаточно было на десять минут выйти из помещения, как вся одежда — от шапки до брюк — становилась мокрой.

Потом ветер сразу переменился и стал колючим. А под заледенелыми сугробами чавкала при ходьбе водянистая кашица снега.

Опять затянулась непогода, и настроение у всех было не из веселых. Скучно в такую погоду, холодную и сырую одновременно.

Мы принесли в кают-компанию домино и весь вечер резались «на вылет». Даже Майор не усидел в одиночестве, пришел посмотреть на наши баталии. В непогоду почему-то всегда тянет быть вместе со всеми.

Уже дважды мы выигрывали со Старшим Лейтенантом и дважды проигрывали, выбывая на тур из состязания и от нечего делать потягивая крепкий чай. Минер тоже играл, но без энтузиазма, витая мыслями где-то далеко от стола.

Неделю назад он запрашивал базу о смысле его дальнейшего пребывания у нас, но в ответ получил какую-то радиограмму и остался на точке. Лишь попросил Майора усилить наблюдательные посты на побережье. Сам же сделался опять мрачным и неразговорчивым. Для этого, надо думать, была у него еще и вторая причина: уже неделю катера всего побережья стояли на приколе, так что мы не получали ни газет, ни писем.

Одно радио связывало нас с внешним миром.

Задумавшись, я подсунул к тройке шестерку, за что мгновенно получил пинок в голень, означавший, очевидно: «Не показывай кость!» Я молча прикинул, где под столом находится голень моего напарника и стал ждать ответной возможности.

Дверь кают-компании со скрипом приоткрылась и хлопнула, втолкнув к нам лилового от холода дежурного.

Он с завистью вдохнул пропитанный табачным дымом воздух и, явно желая продлить удовольствие от общения с нашей теплой компанией, унылым голосом доложил:

— Товарищ Майор, получена радиограмма… Мимо пирса летчиков прошел в сторону моря теплоход…

Ну, конечно: только пиратам Рыжего Оборотня на их посудине и разрешат в такую погоду разгуливать вдоль побережья.

Правда, в самом проливе сейчас почти спокойно. Но море воздаст Оборотню за это спокойствие.

Теплоход пройдет мимо нас минут через двенадцать.

Мы со злорадством подумали, что если Рыжий надеется на всегдашнюю встречу с нашей стороны, то глубоко ошибается. Сегодня ему придется обойтись без приветствий…

И только мы успели обсудить этот вопрос — дверь кают-компании снова распахнулась, на этот раз рывком, и, пренебрегая установленной формой доклада, дежурный выпалил: