Мы уже хотели чокнуться компотом, когда поднялся Старший Лейтенант.

— Товарищи офицеры… — трагическим голосом сказал он. — Я долго берег ее… Я хранил ее. Я хранил ее на черный день. И вот этот день наступил. Грустно только, что наш черный день совпал со светлым праздником.

С этими словами он извлек из кармана брюк нагретую его телом четвертинку.

Восторженное негодование сменилось новой грустью.

Мы поставили четвертинку на середину стола, и это было трагическое зрелище: шестеро здоровющих мужиков вокруг, а она — такая маленькая-маленькая и одинокая — посредине.

Кто-то начал выступление по доводу бережного отношения к сиротам.

Вдруг в коридоре загремели лыжи. Дверь распахнулась, и в проеме ее появился заснеженный, распухший от одежд Черт.

Нашим первым естественным желанием было схватить его, связать и оттащить на шестой километр домерзать.

Словно предугадав это, он быстренько распахнул канадку, и на стол наш бухнулась полновесная, обшитая брезентом фляжка со спиртом.

Мы не стали его вязать, мы только пообещали, что до девятого ноября не будем вытаскивать из сугробов.

Он сгреб у нас пару лимонов и заявил, что это в компенсацию за плохую кормежку, которой якобы мы его снабжали здесь.

Вот ведь негодяй. Ему еще носили прямо в кубрик…

Но от возмездия он бежал. Только лыжами прогремел в коридорчике.

А я-то думал, что он с год еще не станет на лыжи, дабы не искушать судьбу.

Старший Лейтенант извлек из шкафчика в углу неведомо откуда и когда появившиеся там крохотные стопки, граммов на тридцать-сорок каждая. Продул их от пыли и водрузил на стол.

Спирт оказался неразбавленным, чего трудно было ожидать от этих отщепенцев. Разбавили мы его сами.

Теперь в кают-компании действительно поселился Праздник, без всяких многоточий и но.

Забежал на секунду дежурный по батарее.

— Хоть бы понюхать дали!

Мы дали ему пробку, которая почему-то угодила мне в голову.

Нервный народ. Не знает будто, что после мы ему так и так оставим.

Инициативой за столом, как и следовало ожидать, завладел Старший Лейтенант.

Первый тост был, конечно, за Годовщину.

Второй, традиционный, за тех, кто в море.

Однако на этом фантазия моего друга иссякла, и после некоторого колебания он предложил помянуть адмирала Ушакова.

И вот когда он это предложил, Минер внезапно поднял свою рюмку и сказал…

Нет, вы не представляете, ЧТО он сказал.

Вы видели, как гибла Помпея? Нет? Я тоже ее не видел.

Тогда я приведу вам более доступный пример.

Если бы однажды какой-нибудь Фервурд высадил на нашем побережье триста шестьдесят семь бенгальских тигров, специально надрессированных, чтобы жрать зенитчиков, — это не было бы такой сенсацией, как то, что сказал Минер.

Я привожу его речь дословно, ничего не прибавляя и не убавляя в ней.

Вот она:

— Ребята, — сказал он, — можно мне выпить за мою жену?

Мы были потрясены. Мы были раздавлены и расплющены, окружены и уничтожены.

Этот идол, этот басурман бессовестнейшим образом обокрал нас.

Он украл у нас Девчонку!..

Он лишил нас целого месяца радости, потому что украл Самую Красивую на Земле Девчонку.

Нет: Самую Красивую и Самую Юную на Земле, Нашу Девчонку!

Да мы бы ей…

Вытащил бы из своего сундука тройку сотен Старший Лейтенант…

Впрочем, нет.

Мы бы не стали брать сотен из-под его грязного каблука.

Мы бы нашли чистые-чистые, без единой крапинки деньги, потом часа полтора мочалками драили бы кому-нибудь руки, потом заковали бы его в кандалы, чтобы не мог чего-нибудь коснуться доро́гой, и отправили бы в Город. А ключ переслали бы почтой завмагу, чтобы расковал его на несколько минут. Мы бы купили ей такое… Самое обыкновенное! Самое удивительное! Ну, такое, чего нет ни у кого на земле! Вам понятно, что бы мы ей купили?

А этот идол, бессловесный истукан, будда японская сообщил нам о ней, когда мы уже чуть не выпили за Ушакова!

Едва первые минуты оцепенения прошли, мы в ярости набросились на него и лишь каким-то чудом не убили. Но после шести часов перекрестного допроса, где основной пыткой было лишение сна, мы вытрясли из него все, что он мог рассказать об этой истории, несмотря на чрезвычайную краткость, а зачастую и невразумительность ответов. Мы из кого угодно при желании вытрясли бы, что надо, тем паче — из влюбленного.

Сначала я расскажу эту историю, как ее можно было представить, если бы мы приняли на веру самую первую трактовку ее Минером.

Они не могли не сойтись, потому что идентичны были во всем, начиная от характеров, кончая способом выражения своих мыслей и эмоций.

Весь словарь Минера в процессе развития их отношений состоял из слова «гм», а ее — из слова «ой!».

Она была тоненькая и невысокая. Но это уж он врал, конечно, когда показал под столом ниже колена.

Встреча была, разумеется, случайной. (А когда они бывают не случайны, кстати?)

Она подошла и попросила его показать кортик. (Мы не ошиблись своим чутьем отшельников — ей исполнилось девятнадцать лет!)

В ответ на ее просьбу Минер полуобнажил кортик и сказал:

— Гм.

Она поглядела и сказала:

— Ой!

Потом они гуляли по садовым аллеям, и Минер, как это положено бывалому моряку, рассказывал ей необыкновенные истории из своей жизни.

— Гм, — рассказывал он.

Она долго восторгалась:

— Ой!

Он припоминал еще что-нибудь:

— Гм.

И в ответ слышал безыскусное девичье:

— Ой!

Через три недели они поженились.

Вот тут-то заведующей ЗАГСом или кому там другому следовало бы проявить побольше сообразительности, чтобы они оба научились говорить слово «любовь».

Для этого, завершая церемонию, их надо было б спросить примерно так:

— Что вы чувствуете друг к другу?

Тогда волей-неволей они должны бы ответить: «Любовь».

Если же вопрос оказался стереотипным: «Любите ли вы друг друга?», боюсь, что в ответ работники ЗАГСа услышали «ммда» и «ой-да».

К счастью, мы не напрасно потратили шесть часов, и теперь я расскажу эту историю по порядку и обо всем так, как оно было на самом деле. Если в моем рассказе и окажутся какие-нибудь расхождения с действительностью, то самые незначительные.

Старший Лейтенант не ошибся. Минера нашего так и подмывало застрять на месячишко где-нибудь в Городе. Будь у него уверенность, что никто не пронюхает об этом, оставаться бы ему на всю жизнь красноречивым неандертальцем. Но, слава богу, по поводу нашего чутья Минер не заблуждался, а потому через трое суток добрался до аэродрома (который был в двухстах метрах от Города) и скоро оказался в Москве.

От Большой земли он отвык до того, что считал ее, наверное, чем-то вроде второстепенного придатка к Арктике. И если грохот реактивных самолетов, торпедных катеров представлялся ему всего лишь дополнительным оформлением нашей заполярной тишины — тут он моментально оглох от гудения слабосильных моторов и шарканья ног по асфальту.

О том, что делать дальше, у него не было ни малейшего представления. Судьба, как всегда, понятия не имеет, кому и что подкинуть. Старший Лейтенант на месте Минера сейчас бы уже дарил четвертый или пятый купальник какой-нибудь красотке из санатория желудочно-кишечных больных. Или уминал бы шашлыки с блондинкой неопределенного возраста. Но Минер не выносил жары, как белый медведь. А толпы боялся, как негр комитета благоденствия.

Люди на улице Горького спешили во всех направлениях, и он оказался затертым в толпе. Тут ведь главное двигаться, куда тебя подтолкнули, а он старался прорваться напрямую.

Первой гаванью в этом штормующем море была гостиница «Москва», и он дал «право руля», в гавань.