— Байкал? Я помню твои детские рисунки, они были очень своеобразны. Кем бы ты ни стал в будущем… искусство, или наука, или просто любой труд… никогда не стремись к славе. Поверь, главное — сам труд, когда любишь свое дело. Спасибо, что зашел проститься. Прощай. Теперь иди.

— Выйди, Андрей, — сказала мама.

Я еще раз поцеловал художника и вышел в коридор. Было смутно у меня на душе.

Навстречу шла жена Никольского — измученная, издерганная. Когда-то она была красива, от красоты ее ничего не осталось. Мама говорит, что она подавала надежды как актриса. Надежды эти не оправдались: Никольский затмил ей весь белый свет.

Она бросила взгляд на дверь в палату и подошла ко мне. В авоське позвякивали бутылки с кефиром и соками. Мы помолчали.

— Совсем не похож на мать… — сказала она, разглядывая меня в упор выцветшими синими глазами.

— А я весь в отца, — сказал я и неожиданно для себя предложил ей взглянуть на фотографию отца из журнала, благо я носил ее с собой. Никольская с интересом разглядывала папино лицо.

— Да, ты действительно похож на него, — вымолвила она и заплакала. — Женечка… Врачи говорят, нет надежды. Печень разрушена. Никто не любил Женечку так, как я любила… таким, каков он есть, со всеми его слабостями и недостатками. Когда он понял, что пропал, предлагал мне развестись-, чтоб не казнилась я, на него глядя. Но разве я брошу его? В горе и радости…

В коридор вышла побледневшая мама.

— Скорее!

Никольская бросилась в палату. Мы молча постояли в коридоре у окна — минут пять, мама хотела успокоиться. Дверь из палаты стремительно открылась. Бедная женщина встала на пороге…

— Врача к Женечке! — хрипло сказала она.

По коридору уже спешили врач и сестра. Наверное, вызвали их звонком.

Мы отправились домой. Мама очень устала. Друг ее юности уходил навсегда. Быть может, она чувствовала себя в чем-то виноватой?

Мы с Алешей познакомились года три назад в зоопарке.

Мы стояли перед клеткой с орангутангом. Собралась довольно большая толпа — детей и взрослых, все со смехом наблюдали за обезьяной.

Орангутанг чего только не выделывал: раскачивался на перекладинке, как акробат, кувыркался, строил рожи, переносился с одного угла в другой, едва касаясь рукой прутьев клетки. Видно, он понимал, что собрал зрителей, что смешит всех. Если б клетка была не столь тесной, он бы продемонстрировал, наверное, и не такое.

Но в это время сторож приоткрыл на мгновение дверцу клетки и бросил внутрь охапку свежескошенной травы — она даже не успела привянуть. Пахла, как на лесной поляне в знойный летний день.

И орангутанг сразу забыл обо всем на свете. Он уже ничего не видел, кроме этой свежей травы… Он ее нюхал, касался губами, прижимал к груди. Разочарованные зрители пытались возгласами привлечь его внимание, вернуть снова к прежней игре. Орангутанг мрачно посмотрел на столпившихся у его клетки людей и повернулся к ним спиной. Немного постояв, он лег в дальнем углу, замер в тоске и неподвижности, уткнувшись в траву.

Мне перехватило горло, я отвернулся. И увидел рядом с собою парнишку, который, вытирая слезы, пытался незаметно выбраться из толпы.

— Жалко орангутанга, — сказал я сдавленным голосом, — тоскует он. И зачем эти зоопарки! Я бы выпустил всех зверей в их родной лес.

— А некоторые уже погибли бы теперь на свободе, — ответил парень, — потеряли навыки. Иных загрызли бы дикие собратья.

— Тогда нужны не зоопарки с клетками — это ведь жестокость, — а заповедники, где животных можно прикармливать и оберегать.

— Это другое дело, — согласился со мной парень.

Мы вместе вышли, но расставаться нам не захотелось, и мы отправились в Парк культуры и отдыха, где покатались на чертовом колесе. Почему-то мне показалось, что Алеша (моего нового приятеля звали Алексей Косолапое) хочет есть, и я напрямки спросил его об этом. Он слегка смутился.

— Да, поел бы, ужин-то не скоро, — сказал он, — только у меня денег нет. В зоопарк меня пускают бесплатно.

— У меня есть еще три рубля. Идем.

Мы поели в летнем кафе на веранде. Потом долго ходили по парку и разговаривали. Беседа с ним давалась нелегко. Он не то чтоб заикался, но уж очень тянул слова. Но у меня хватало терпения. Видно, и дружба бывает с первого взгляда, не только любовь.

Я спросил своего нового друга, где он учится, в какой школе. Он весь напрягся, но лгать, видно, не любил и, запинаясь сильнее обычного, объяснил, что он учится на пекаря, в профтехучилище. Там и живет.

Так я обрел друга на всю жизнь.

Первый год нашей дружбы мне пришлось долго и утомительно бороться за нее. Даже мама, которая всегда меня понимала, на этот раз удивилась, встревожилась. Мне только исполнилось тринадцать лет. Алеша уже год как получил паспорт — семнадцать лет. Он производил впечатление человека со странностями. Надо было терпеливо выслушивать его размышления. Его надо было понять.

Мама все никак не могла выяснить, что меня в нем привлекло. «Он что — христосик?» — спросила она однажды. Я обиделся и впервые в жизни не разговаривал с мамой весь вечер, пока она не взяла свои слова обратно.

Может, я один увидел Алешу таким, какой он был на самом деле: своеобразным, не похожим ни на кого, размышляющим. Меня-то он не стеснялся. Но мама хоть не оказывала на меня давления. А вот в школе заведующая учебной частью Кортина пришла в ужас от моей дружбы с «каким-то хулиганом из ГПТУ»; она тотчас навела о нем справки и узнала, что Алеша состоит на учете в детской комнате милиции.

Меня вызвали к директору школы, заодно мою маму, попросили зайти и инспектора детской комнаты милиции Марию Григорьевну Максимову.

Она сразу объяснила, что Алеша Косолапое никакой не хулиган, не правонарушитель, а, наоборот, благороден, незлобив, кроток, чрезмерно доверчив, но милиция, боясь, чтоб его не обидели, не хочет выпускать его из виду.

— Интересно, а как он впервые попал к вам? — насмешливо поинтересовалась Кортина.

— Сейчас объясню, каким образом, — мягко начала Максимова. — У него неблагополучная семья. Соседей беспокоила судьба мальчика, и они попросили начальника милиции, чтоб за ним присмотрели. Начальник поручил Алешу мне. В тот же день я побывала в доме, где проживала эта семья. Переговорила с соседями. Познакомилась с его родителями. Вот что я узнала.

Родился и рос Алеша в Москве. Мать и отец между отсидками в тюрьме промышляли, чем придется, скатываясь к воровству. Когда они отсиживали, мальчик жил с бабушкой. Но бабушка умерла — сердце не выдержало… Родители Алеши частенько напивались. Во хмелю становились буйными, дрались, виня друг друга в неудавшейся жизни. Если один из супругов отсутствовал (скажем, угодил в медвытрезвитель), другой мог избить сынишку.

Отец обычно драл его ремнем по спине или по мягкому месту. Мать била по голове.

Никогда не прощу себе, что не изолировала от них мальчика в тот же день, потому что вечером, раздраженные «коварством» соседей и приходом милиции, может подозревая, что Алеша пожаловался, они избили его поочередно.

Расстроенные соседи вызвали «скорую помощь» к мальчику и милицию к разбушевавшимся супругам.

Родителей судили, лишили родительских прав, приплюсовали еще некоторые их деяния. Когда Алеша вышел из больницы, они уже отбывали назначенный срок, в их комнате поселились соседи, а сироту (при живых родителях) определили в интернат…

Ни на каком учете, повторяю, он у нас не состоит, просто милиция взяла над ним шефство. Навещаем его, берем поочередно к себе погостить, помогаем, чем можем. Все его у нас любят. Его нельзя не любить.

В отношении их дружбы вы совершенно не правы. Алеша Косолапое славный и добрый мальчик, и в этой дружбе оба действуют друг на друга благотворно. Они нужны друг другу.

— Ну, знаете… — развела руками Кортина, — так мы не столкуемся.

— Благодарю вас за разъяснение, — обратилась мама к инспектору, — жаль, что я не знала истории мальчика раньше. Андрей, он рассказывал тебе о родителях? — обратилась мама ко мне.