Неизвестно, когда Х** проведал, что женщина, в томительный омут очарования которой он бросился очертя голову, уже давно является темной стороной луны, тайной пассией его друга, но невнимательность в делах такого рода извинительна не больше, чем в карточной игре. Скептик, человек недюжинного ума и невостребованных способностей, Р. пожертвовал ради своей любви всем, положив на ее переносной алтарь свою будущность. И тут является несносный, торопливо самоуверенный и избалованный вниманием общества мальчишка, якобы подающий надежды поэт с еще неочевидным дарованием, тотчас с оскорбительной легкостью добивающийся неверной благосклонности той, которая для него весь легкий смысл, вся тяжкая боль. Женщины падки на скандальную славу; им нипочем верность и постоянство, им подавай блеск, восхищенный шепот, обоюдоострую зависть; им надобно видеть у своих ног того, кто является кумиром слепой, болтливой толпы. Высокий, худой, даже костлявый Р., с небольшой, обидно круглой и коротко обстриженной плешивой головой, с лицом темно-желтого, терракотового цвета, с множеством мелко-коротких морщин и складок, был убедительно некрасив и сохранял саркастическое выражение лица всегда (даже когда спал - уверяли его хулители), чему, быть может, способствовал его очень широкий, с тонкими губами просторный рот и очки, которые ничего не отнимали от глаз, - они всегда блестели вызывающе живым и смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера.
Два упрека пытались соединить в виде жала недоброжелатели, утверждая, что на первых порах Р. решил использовать поэта как раздвижную ширму, в тени коей он мог бы преспокойно исполнять удобную роль двоюродного кузена графини с неограниченными полномочиями; но, когда дело зашло слишком далеко, и ширма превратилась в занавес, за которым что-то происходило, а что - неизвестно, Р. сказал-таки между прочим два-три слова, ставших известными начальству. Увы, поэт, высланный в Мару по личному повелению графа Верейского, как говорится, в 48 часов, кажется, в конце концов поверил этим слухам и не нашел времени, чтобы проститься со старинным приятелем. Доказательств справедливости этих обвинений нет, как, впрочем, и свидетельств обратного. Однако то письмо, которое сразу после отъезда поэта было послано Р. ему вдогонку, бросает на эту историю свет с неожиданной стороны: не все так просто и не все так быстро. Письмо было получено поэтом уже в родовом имении.
„Вы совершили большую оплошность, дорогой друг, не дав мне своего адреса и воображая, что я не сумею разыскать Вас; Вы избавили бы меня от лишней траты времени и раньше бы получили письмо. Мне сказали, что Вы боитесь скомпрометировать меня перепиской с Вами. Такое опасение ребячливо во многих отношениях, а к тому же бывают обстоятельства, когда приходится не считаться с подобными соображениями. Я испытываю настоятельную потребность писать Вам. Нельзя безнаказанно прожить вместе столько времени; даже оставляя в стороне множество причин, которые заставляют меня питать к Вам истинную дружбу, одной привычки было бы достаточно, чтобы создать между нами прочную привязанность. Теперь, когда мы так далеко друг от друга, я не стану сдерживаться в выражении чувств, которые питаю к Вам; знайте же, что, не говоря уже о Вашем прекрасном и большом таланте, я с давних пор проникся к Вам братской дружбой и никакие обстоятельства не заставят меня отказаться от нее. Если после этого первого письма Вы мне не ответите и не дадите адреса, я буду продолжать Вам писать, надоедать Вам до тех пор, пока не заставлю Вас ответить мне, не считаясь с мелкими опасениями, которые должна рассеять самая невинность нашей переписки.
Откладываю до другого письма удовольствие рассказать о происшествиях и черточках из жизни наших прекрасных соотечественниц; а сейчас расскажу о той, о которой Вы все знаете. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать Вам об этом, я пишу Вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой Вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственной характеру вашей Ларисы (намек на главную героиню романа «Уралов». - Авт.).
Ради Бога, дорогой друг, не предавайтесь отчаянию, берегитесь, чтобы оно не ослабило вашего прекрасного дарования, заботьтесь о себе, будьте терпеливы: Ваше положение изменится к лучшему. Поймут несправедливость той суровой кары, которую применили к Вам. Ваш долг перед самим собой, перед другими, даже перед вашей родиной - не падать духом; не забывайте, что Вы - украшение нашей зарождающейся литературы и что временные невзгоды, жертвою которых Вы оказались, не могут повредить Вашей литературной славе. Я знаю, что Ваша первая ссылка пошла на пользу Вашему характеру, что Вы теперь уже не такой взбалмошный, опрометчивый. Продолжайте в том же роде, затем - питайте уважение к религии, - и я не сомневаюсь, что в самом непродолжительном времени Вас выпустят из проклятой Вашей деревни“.
На полуправду-полувымысел всех скользких обвинений указывает и искрометность дальнейших происшествий: спустя пару месяцев ревнивый генерал Верейский с недвусмысленностью стрелки компаса, достигшей полюса, указывает двоюродному кузену на дверь; это заставляет хладнокровного Р. решиться на совершенно неожиданный поступок. По случаю встретив в городе коляску Марии Гавриловны, он остановил ее, встав поперек дороги с кнутом в руках, и, пока кучер возился с перепугавшимися лошадьми, прокричал что-то вроде: „Soigner bien nos enfants“ или, как расслышали другие, „ma fille“ (как следует берегите наших детей (нашу дочь)).
Два-три письма в столицу и обратно курьерской почтой, и Р. отправляется вслед за Х**; несколько темных лет провел в своей фамильной Болтышке, где после долгого солнцестояния с ним и случился, очевидно, глубокий внутренний переворот; через пять лет он получил разрешение поселиться в Москве, в знаменитом флигеле дома Левашовых на Новой Басманной, где прожил до самой смерти; стал принимать у себя (сначала по средам, потом по понедельникам), усердно посещать Английский клуб, неукоснительно занимая одно и то же кресло в гостиной: пятно от его головы, напоминавшее очертаниями замочную скважину, потом еще долго показывали посетителям. Те, кто мало знал Р., считали его чудаком, человеком без тени и не от мира сего. Те же, кто был осведомлен о его истории или встречался с ним лично, ценили его нисколько не съежившийся от холода оригинальный ум, его просторно, естественно расположившееся благородство, умело скрытое за внешней отчужденностью, и почетное одиночество, которое он тщательно пронес через всю жизнь. Не публикуя ни строчки, он оставался одним из наиболее удивительных мыслителей своего времени: его многочисленные письма - настоящее свидетельство сего. Он не был ни деятелем-литератором, ни ловким двигателем политической жизни, ни угрюмой финансовой силой, а между тем его имя было известно и в Петербурге, и в большей части губерний русских почти всем не на шутку образованным людям, даже не имевшим к нему никакого касательства.
Обнаруженная спустя полвека его переписка с Х** дает возможность осознать, как именно он влиял на созревание поэта во все периоды его жизни. Некоторые отрывки из этих писем, до сих пор полностью не опубликованные или неправильно датируемые, я переписал в свою тетрадь.
В марте-апреле 1829 года он пишет поэту:
„Мое самое ревностное желание, друг мой, - видеть Вас посвященным в тайну века. Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед повадками и косностью черни, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает мне идти вперед? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю о Вас, а думаю я о Вас так часто, что устал от этого. Дайте мне возможность идти вперед, прошу Вас. Если у Вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и в своем внутреннем мире найдите свет, который, безусловно, кроется во всех душах, подобных Вашей. Я убежден, что Вы можете принести бесконечное благо этой бедной, сбившейся с пути России. Не измените своему предназначению, друг мой“.