Врачи потом вытащили их легко. Три или четыре, уже не помню. Метко немец мне влепил.

В свою часть я вернулся уже за Вислой.

— Уже весна стояла. Снег сошел, пригревало. Но для пехоты это время самое паршивое. Везде вода. В землянках, если они не залиты, сыро. По стенкам течет. Стенки обваливаются. Солдат начинает валять малярия.

Однажды, когда мы стояли где-то за Оршей или дальше к границе, к нам в батальон прибыл заместитель начальника оперативного отдела штаба армии. Готовилось наступление. И штабные операторы объезжали и обходили передовую, намечали места прорыва, наносили на карты огневые точки и районы скопления противника. Словом, выполняли свою штабную работу. Я в тот день зачем-то прибыл на НП батальона. Комбат и говорит незнакомому мне майору: «Вот, товарищ майор, лейтенант такой-то, командир взвода второй роты. Взвод занимает оборону как раз по обрезу той самой реки, которая вас интересует». Майор подал руку и говорит: «Не могли бы вы, товарищ лейтенант, проводить меня в расположение своего взвода и ознакомить с обстановкой на месте?»

Вот я его и повел к своей траншее. Только когда выходили из землянки комбата, я попросил знакомого связиста, лейтенанта, чтобы тот на время дал мне свой котелок. Котелка у него своего не оказалось, и он начал спрашивать своих подчиненных: «Котелок! Котелок!» Комбат услышал и погрозил мне кулаком. Взял я котелок, сунул в сидор. Туда же еще одну плащ-палатку.

Идем. Вскоре вышли к передовой. Пошли от НП командира роты к моему взводу. Вначале шли по траншее. Была у нас прорыта основательная, глубокая траншея, отводная, ход сообщения в тыл. Но вскоре идти по траншее стало невозможно. Началась грязь. Но мы идем. Майор, слышу, кряхтит, чертыхается. Сапоги у него хорошие, конечно, жалко таких сапог. Дальше — еще хуже. Вода пошла. И уже идем, едва не зачерпывая в голенища. А рядом, по грядке бруствера, виднеется хорошо натоптанная тропинка. Местность там была песчаная. Песочек на бруствере уже просох. Смотрю, майор косится на эту стежку. Погодя говорит: «А что это у вас тут? Стежка, что ли?» — «Бойцы ходят», — говорю. «А может, — говорит, — и нам пойти по стежке, а не по этой чертовой грязи?» — «Стреляют», — говорю. А правда, время от времени то там, то там слышны выстрелы. «Но если надеть плащ-палатки, то немцы примут нас за простых солдат и мы, пожалуй, пройдем». — говорю я ему. И он сразу понял, зачем я у связистов взял еще одну плащ-палатку. «Давайте, — говорит, — ваш камуфляж. Сами-то сюда шли по стежку?» — «По стежке». Вылезли мы из траншеи. Я майору еще в руки котелок дал. «А это еще зачем?» «Надо так. Здесь рядом река. Бойцы туда ходят воду набирать». Поворчал оператор, но котелок взял. И прошли мы благополучно. Хотя пули посвистывали. Но прицельно в нас никто не стрелял.

Стали мы обходить позиции взвода. Вначале ему все вроде бы нравилось. А у нас, правда, оборудовано было все хорошо. Правильно. Земли перелопатили много. А когда вышли в третье отделение, где траншеи проходили по самому обрезу берега, он увидел, как с той стороны к реке спускается немец со связкой котелков. А мы этого немца уже знали. Идет наш немец, котелками своими болтает, гремит, насвистывает что-то. Майор до этого внимательно осматривал в бинокль немецкую траншею левее, которая тоже проходила по обрыву берега. И когда немец котелками загремел, повернул бинокль и смотрел на него не отрываясь. Смотрю, лицо майора каменеет. А тут немец тот возьми и рукой помаши. Наши тоже открыто ходят, не прячутся. Мы уже зиму тут простояли, привыкли друг к другу.

А когда мы шли сюда, проходили мимо позиции снайпера. У меня во взводе было два снайпера. Сержант Блохин и я. Блохин в тот день дежурил в ячейке. Расхлябанности-то у меня во взводе не было. Ни пьянок, ни сонного царства. Но оборона есть оборона. Попусту-то что толку друг в друга пулять? И вот майор мне и говорит: «Вот что, лейтенант, прикажите снайперу сейчас же снять этого немца!» Что ты тут будешь делать?! «Иначе, — говорит, — если вы сейчас же не прекратите это непонятное братание с немецкими фашистами, я вынужден буду доложить о вас в штабе армии. А там вами займутся соответствующие товарищи». Позвал Блохина. Сержант, смотрю, даже в лице переменился. Но вскинул винтовку и выстрелил. Немец с котелками полетел под обрыв. И что тут началось…

Немцы открыли такую стрельбу, что некоторые мои бойцы схватились за саперные лопатки, как будто окопы им сразу показались отрыты недостаточно глубоко.

А майора я волок назад по траншее, почти до краев залитой водой. Шел, чертыхался. Весь продрог. И обо мне в штабе все же доложил. Приходил потом особняк, интересовался подробностями. Записывать, правда, ничего не стал, порасспрашивал бойцов, сержантов, усмехнулся и ушел.

А уходил знаете как? Накинул плащ-палатку, взял в руки котелок и пошел по бровке траншеи.

— На Одере… Там были страшные бои. Форсировали Одер. Начался уже 1945 год. Весна. Немцы взорвали шлюзы, пустили воду, и нас затопило.

К Одеру мы подошли, смотрим: весь берег и у берега, на мели, лежат трупы. Много трупов наших солдат. Это до нас какая-то часть уже пыталась форсировать Одер. Лежали уже распухшие, как коровы. Одеты были в новые американские шинели, желтоватые такие, песочного цвета. Трупы не убраны… Это сразу плохо подействовало… Я вот думаю теперь: неужели командование не понимало, что так вот, по телам своих товарищей, в бой посылать нельзя? А может, и не понимало…

Сунули и нас.

Подошли мы к берегу. Лодки уже приготовлены. В нашу лодку поставили пулемет. Поплыли. Немец сразу ударил шрапнелью. А течение сильное, так и сносит. Помню, как дала шрапнель! Сразу нос лодки разбило, и погиб весь расчет станкового пулемета. Вторым снарядом расщепило корму, и лодка пошла на дно. Меня ранило. Спас меня командир второго отделения сержант Новиков. Тоже земляк, с самого Закрутого мы с ним вместе были. Родом он из Кожелуповки, нашего Закрутовского сельсовета. Он увидел, что я тону, подхватил меня, подтащил к обломку лодки: «Хватайся! Держись!»

Тут пошли наши катера с крупнокалиберными пулеметами. Катера сразу и прорвались. Надо было их немедленно посылать.

Стали собирать нас, раненых. Вместе с нами Одер форсировал какой-то отдельный батальон. Гвардейцы. Комбат отдал нам свой джип: «Везите раненых!»

И пошел я по госпиталям. Город Павловск на Оке. Потом Горький. Война закончилась без меня. И германская, и японская.

— Мы шли по Германии. Наступали мы так быстро, что наша артиллерия иногда не успевала перенести огонь в глубину немецкой обороны и попадала по нашим атакующим цепям. Помню, заняли мы немецкую конюшню. Расположились в ней. И тут — залп «катюш». Кругом все загорелось. Только отстрелялись наши реактивные минометы, немецкие орудия начали бить. Бьют прицельно, снаряды ложатся все точнее и точнее. Тут мы смекнули, что из конюшни надо уходить. Пристреляли — сейчас накроют. Выскочили. Рассыпались в цепь. Прочесали поле, стали переходить ручей. И в одной из промоин поймали затаившегося немца. у него рация, листок с таблицами расчетов. Корректировщик! Это ж он нас выкурил из конюшни! Лицо и руки его были вымазаны илом и какой-то зеленью вроде краски. Когда его прихватили, он тут же стал показывать на пальцах: «Драй!.. Драй киндер! Драй киндер!» Ребята: «А кто же пожалел наших детей?» И — из автомата его, прямо там, в яме.

Прошли мы еще немного. Нас догнала самоходка ИСУ-152. Тяжелый калибр. Остановилась. Командир вылез из люка: «Садись, пехота!» Мы сели. Нам, пехоте, наступать с артиллерией, да еще у нее на закорках, легче. И им с пехотой — тоже. Командир самоходки нам и говорит: «Увидите пулемет или орудие, стреляйте туда трассирующими. А мы уже по вашим трассам…»

Едем. Вроде все хорошо. Удобно. Наступаем быстро, даже с комфортом. Не пешком все же… Смотрим, немецкий пулемет заработал. Мы стали стрелять по нему. Постучали по броне. Самоходка остановилась, немного развернулась, опустила ствол и как даст по тому пулемету — мы сразу с брони все и попадали. Ну ее к чертовой матери, эту самоходку! Все задницы нам поотбивало. Пошли в наступление пешком. Дело привычное. Для пехоты лучший транспорт — ноги.