Наши оружие разобрали — и опять ко мне: «Товарищ лейтенант, а можно товарообмен произвести?» А я вспомнил, как они нас, пленных, обдирали. Давайте, говорю, только до подштанников не раздевать.

Повели мы их. И в лесу наткнулись на соседний отряд. Те, не разобравшись: «Немцы!» — и открыли огонь. Двоих пленных — наповал. И ранили одного нашего. «Стой! Свои!» Насилу разобрались. Мы ведь — во всем немецком! И оружие немецкое! Я докладываю: «Пленных веду!» — «Каких пленных?» — «Немцев пленных! Что, не видите разве?» Те смотрят с недоумением.

А правда, в плен немцев мы никогда не брали.

— 22 июня 1941 года мы, деревенская ребятня, драли лыко в лесу. Лес был государственный, за Образцовкой, и мы обычно вели себя в нем тихо. Лесников боялись. А тут что-то раздурились. Кричали, баловались. А лыко драли на лапти. Надрали. Кто по три пука, кто поменьше. Пошли домой. И вдруг навстречу — Фрол Леонтьевич, батька мой. Лесник. И говорит: «Ух вы! Раскричались… Что шумите! Война началась!» — «Как война?! С кем?» — «С германцем».

Мы сперва притихли. А потом даже обрадовались: повоюем!

В октябре 1941 года нашу местность оккупировали. Сперва пережили бомбежку. Бомбежка — это… Когда уже и воевал, к бомбежке привыкнуть не мог.

После оккупации — а немец у нас простоял почти два года — меня и моих друзей почти всех мобилизовали. И батьку моего тоже. Стариков — сразу на фронт. А нас — в запасной полк.

Это было самое трудное лето войны. Красная армия отступала на всех фронтах. Иногда это был более или менее организованный отход, которого, надо заметить, боялись немецкие генералы, потому что понимали: отведенные на запасные позиции и сохраненные от разгрома войска можно умело перегруппировать и бросить в бой. Но зачастую умения энергично перегруппировать армии, корпуса и дивизии, правильно выбрать рубеж для контрудара как раз и не хватало советским генералам. Солдат же действовал, подчиняясь приказам командиров, а когда таковых рядом не оказывалось — обстоятельствам, зачастую их стихии. И бежали люди, охваченные ужасом паники. И бросали оружие. И шли в плен, потеряв всякую надежду на выход. Но и закапывались в землю, и дрались до последнего патрона. А потом, окруженные, зачастую штыками и прикладами прокладывали себе и своим раненым товарищам путь на выход. И били врага, изматывали его полки и дивизии, отвлекали их от главного направления, ломали таким образом планы, разработанные в немецких штабах. Есть мудрая пословица: без головы — не ратник, а побежал, так и воротиться можно. Пословицу эту подтвердили бои и битвы последующих лет, завершившиеся взятием Берлина.

В этой главе, как и во многих последующих, собраны воспоминания не только тех, кто сражался на центральном направлении.

Здесь и эпизоды жизни в оккупации тех, кто будет призван в ряды РККА в 1942, 1943 и последующих годах. Именно они пополнят наступающую Красную армию.

— Не доезжая Белгорода километров тридцать, в колхозе «Добрая воля» остановились на ночевку. И тут я опять попал в НКВД, на этот раз в качестве понятого.

По дороге двигался еврейский обоз. Беженцы. И вдруг подъехали на машине офицеры из НКВД. Остановили несколько подвод. Стали снимать на землю какие-то мешки. Мешки тяжелые. Оказалось — деньги! Считать их было некогда. В протокол об изъятии сумму вписывали по весу. у одной семьи изъяли сто четыре килограмма денег. Купюры все крупные.

Рано утром хозяйка вдруг разбудила меня и говорит: «Старшой, вставай. Стреляют близко уже». Я вышел послушал. Действительно, стреляют восточнее деревни. Решил, что бьет наша зенитка. Там была переправа, мост. Немецкие самолеты налетали часто.

Хозяйка тем временем сварила нам макарон с поросятиной. Выпили мы по стопке спирта. Поели хорошо. И уже собрались. Осталось попить чаю. А кружка у нас была одна на пятерых. Пили по очереди. Я начал пить первый. И тут под окошком — взрыв! Мы бросились к окнам: что такое? А к дому уже подъезжает немецкий танк. На броне человек пять автоматчиков.

Выскочили мы и огородами побежали прочь из деревни. Женщины увидели нас: «Детки, куда же вы под пули? Хоронитесь в погреб». Погреба в той деревне были хорошие, глубокие.

Добежали мы до леса. Упали на землю, отдышаться не можем. Одного нет, потеряли. Может, убило, когда бежали, а может, действительно остался в погребе.

День мы просидели в копне.

Все имущество, повозку и лошадей впопыхах бросили там, в деревне. Все бросили. У меня остался пистолет и кавалерийский карабин с тремя патронами. Ремнем подпоясаться я не успел, а подсумок был на ремне.

Дождались ночи. Пошли. Часа через полтора вышли к деревне. Перед деревней колхозный двор. На дворе, на наше счастье, какая-то женщина. Спрашиваем: «Немцы в деревне есть?» — «Есть». — «Где можно обойти деревню?» Она и говорит: «Как тут обойдешь? Поля кругом. Если пойдете полями, то завязнете в черноземе, не пройдете. А в конце деревни есть натоптанная дорога».

И пошли мы к той дороге. Смекнули так: если есть дорога, то должен быть и часовой.

С нами в группе шел красноармеец Соколюк. Здоровенный такой малый. Говорю ему: «Соколюк, приготовь две гранаты. Пойдем так: я — вперед, ты — следом. Откуда последует окрик, туда сразу и бросай обе гранаты. Часовой, кто он ни будь, а без окрика не выстрелит».

Идем. Ночь темная. Кругом черноземы черные. Зги не видать.

Первый проулок прошли тихо.

Подходим к околице. И тут — окрик. Кричит немец. Соколюк сразу швырнул обе гранаты на звук. Гранаты одна за другой разорвались. Мы — ходу. Уже в поле увидели, как в деревне заработал пулемет. Трассирующие пули веером летели в поле. В разные стороны. Немцы нас не видели, стреляли вслепую.

Утром вышли к железнодорожной станции Комаровка. Это километрах в тридцати-сорока от Белгорода. На станции наш бронепоезд. Я подошел к начальнику бронепоезда, рассказал ему, кто мы, откуда идем и куда. «Слушай, возьми нас с собой, — говорю ему. — Посмотри, ребята какие боевые. Уже и пороху понюхали. Пригодимся». Он сперва согласился. Но к вечеру нас таких, понюхавших пороху, на станции собралось больше двух сотен человек. И тогда начальник бронепоезда сказал, что никого брать не будет.

Днем показались немецкие танки. С бронепоезда сразу ударили орудия. Танки повернули, ушли.

Делать нечего, пошли мы на Белгород пешком. Дороги все забиты беженцами и такими же, как и мы, бедолагами, потерявшими свои части. Бежали мы с гражданскими в общем потоке. Вроде войск много, каждый второй на дороге — солдат или офицер. А какой с нас толк?

Самолеты немецкие буквально по головам ходят. Одни, отбомбившись, улетают, другие, чуть погодя, прилетают. На путях везде валяется разное тряпье, рассыпана крупа, мука, сахар.

И из Белгорода мы ушли без боя. Ни одной боеспособной части в городе не было. Все сброд, такие же, как и мы.

Шли мы вот по какому маршруту: Маслова Пристань — Шебекино — Волчанск — Ореховатка.

Никто нигде нас не спрашивал, куда мы идем, из каких краев и какой части. Только в Волчанске, на мосту, нас задержал часовой и привел к коменданту. Комендант, старший лейтенант, выдал пропуск на Ореховатку.

В Ореховатке у коменданта я спрашиваю: не проходила ли наша кавалерийская часть? А он: не знаю, мол, ничего я не знаю. «Не знаю, где я есть. В тылу, или уже немец нас перехватил. Связи нет. Приказа, что дальше делать, нет. Вот так-то, хлопцы. А вы дуйте на Валуйки».

Вскоре вышли к Дону. И там, на переправе, совершенно случайно встретили мы лейтенанта из нашего полка. Он и говорит мне: «Ты откуда, Ушаков?» — «С того света!» — говорю. «Это точно. Мы тебя, — говорит, — давно уже списали.» — «Где наши?» — спрашиваю. И он сказал нам, что наши уже под Москвой. С нами он не пошел, сказал, что оставлен на Дону для выполнения специального задания.