Второй случай оставшегося неисправленным текста – это две следующие фразы из главы V части второй: «Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удер-жали его» (наст. изд., т. 4, с. 197). Характерно, что и в рукописи это место читается так же.
Третий случай касается персонажа, имя которого лишь однажды упоминается в тексте романа (глава VIII части четвертой) в разговоре Штольца с Ольгой, – это некто Бичурин.1 Во время одного из «неведомых припадков» Ольги Штольц пытается ее разговорить, но две первые его попытки – упоминание о недомогании дочери и об оставшихся без ответа письмах Сонички – не дают результата. Тогда он прибегает к третьей: «- Я кланялся от тебя Бичурину, – заговорил Андрей опять, – ведь он влюблен в тебя, так авось утешится хоть этим немного, что пшеница его не поспеет на место в срок.
Она сухо улыбнулась.
– Он теперь в Одессе. Ты знаешь?
– Да, ты сказывал, – равнодушно отозвалась она» (там же, с. 457). В этом диалоге, казалось бы, требует введения конъектуры фрагмент: «утешится хоть этим2 немного, ‹тем более› что пшеница его не поспеет на место
123
в срок». Но введение в дефектную фразу вполне, на первый взгляд, вероятной конъектуры может оказаться ошибочным, ибо на месте пропуска мог быть более пространный текст, содержавший некий рудимент первоначального замысла, согласно которому Бичурин, как когда-то Почаев, является деловым партнером Штольца.1 Оставляем это место без изменений, ограничиваясь восстановлением по журнальному тексту фразы: «Он теперь в Одессе. Ты знаешь?» (см. выше список исправлений, с. 457, строка 40), и это совершенно необходимо, потому что иначе совсем непонятно, к чему относится последняя реплика Ольги.
Характерно, что в 1862 г. Гончаров заметил неблагополучие с этим фрагментом, но сделал лишь одно исправление – снял фразу-ответ Ольги: «Да, ты сказывал, – равнодушно отозвалась она» (наст. изд., т. 5, с. 492, вариант к с. 457, строка 41), что нисколько не прояснило смысла всего фрагмента.
Вопрос о том, существовали ли прототипы персонажей «Обломова», и о том, является ли Обломовка слепком какой-либо определенной местности, возник у исследователей творчества Гончарова далеко не сразу.
Прежде всего может быть прослежен интерес к личности самого писателя, вследствие некоторого сходства его с главным героем романа.
Б. М. Энгельгардт в своей монографии «Путешествие вокруг света И. Обломова» (см. о ней: ЛН Гончаров. С. 15-24) указывал, что отождествление писателя и его героя началось после знакомства широкой публики с книгой «Фрегат „Паллада”», когда, приняв «за чистую монету его рассказ о плавании, читатель и критика приняли данную в этом рассказе „литературную маску” за достоверное изображение автора. Именно с этого времени ‹…› в критике
124
при разборе произведений Гончарова зачастую начинают широко применяться ссылки на конкретную личность писателя и возникает ‹…› традиционный легендарный образ Гончарова-человека…» (Там же. С. 69).
Гончаров много раз подчеркивал (и мысль эта переходила из личных бесед и частной переписки в «Необыкновенную историю» (конец 1870-х гг.), а затем опять возникала в письмах), что Обломов – не портрет конкретного лица. Например, 26 ноября 1876 г. он писал И. И. Монахову: «Из любопытства загляните, между прочим, в „Беседы о русск‹ой› словесности” Скабич‹евского›, где автор поразил меня, сказав, как будто он знал или видел оригиналы, послужившие мне для создания типов Обломова и Волохова!!».1
Цель точного воспроизведения черт какого-либо конкретного лица Гончаровым не преследовалась. При изучении рукописей «Обломова» выяснилось, что на первоначальном этапе работы над романом Гончаров пользовался наблюдениями над конкретными людьми, записывал эти наблюдения, намереваясь придать соответствующие черты романным персонажам,2 но впоследствии отказался
125
от этого.1 В статье «Лучше поздно, чем никогда» (1879) он декларировал, что Обломов «был цельным, ничем не разбавленным выражением массы»; в письме к Ф. М. Достоевскому от 11 февраля 1874 г. пояснял, что пользовался методом типизации, согласно которому явления и лица складываются «из долгих и многих повторений или на слоений ‹…› где подобия тех и других учащаются в течение времени и наконец устанавливаются, застывают и делаются знакомыми наблюдателю».2 В ответе на адрес русских женщин по случаю 50-летия творческой деятельности писателя Гончаров дополнил эту мысль, подчеркнув общность переживаний автора и героев: «Те образы, которые, вы говорите, вам полюбились в моих сочинениях, писаны более всего сердцем, – оттого, конечно, вы и полюбили их. Вы угадали, что автор ‹…› скорбел с Ольгой об Обломове, – с Обломовым о нем самом, – одним словом, что он, рисуя эти образы, сам жил их жизнью, плакал их слезами!» (ВЕ. 1883. № 3. С. 445).
Однако последнее обстоятельство – публичное признание общности переживаний героев, читателей и автора и публично выраженный упрек самому себе в том, что в образах героев «сквозит много близкого и родного автору и заметно пробивается кровная его любовь к ним», что «действительно много личного, интимного, то есть своего и себя самого, вложено автором туда!» («Лучше поздно, чем никогда»), вкупе с отмеченным Гончаровым там же появлением нового метода критики («А тут еще вторгнулось в общество новое явление, так называемый нигилизм, явление сложное, – и заглушило, на время конечно, чистый вкус, здравые понятия в искусстве, примешав к нему бог знает что. И критика, как и само искусство, от крупного, мыслящего и осмысливающего синтеза перешла к мелкому анализу»),3 – сыграло свою роль: роман стал восприниматься как некоторое отражение событий биографии писателя.
126
Происходило это постепенно. Упрек, сходный с тем, который Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда» обращал к себе, впервые прозвучал сразу после публикации романа. Его сделал А. П. Милюков: «…г-н Гончаров, при всей силе своего художественного таланта, не совершенно объективен, не вполне предан спокойному созерцанию жизни, а подчиняет ее своему личному воззрению; потому и создаваемые им лица не всегда воплощаются в полные жизненные типы, а становятся искусственными образами, в которых он выражает свой собственный взгляд и убеждения».1 Утверждение подобной точки зрения и увлечение позднейшей критики внеэстетическими задачами привело к тому, что произошла прямая передача свойств героя автору (или иному реальному лицу) и внимание было перенесено с изучения художественного произведения на исследование биографии и личности писателя. Гончаров, желая добиться обратного результата, отчасти сам содействовал этому. Статья «Лучше поздно, чем никогда» содержит высказывание, повторенное всеми биографами: «…я писал только то, что переживал, что мыслил, чувствовал, что любил, что близко видел и знал, – словом, писали свою жизнь, и то, что к ней прирастало». Эти слова воспринимались как свидетельство того, что
127
в его произведениях возможно отыскать конкретные факты его биографии.1
Необходимо учесть еще одно обстоятельство. Гончаров был фигурой, которая с момента выхода «Обыкновенной истории» вызывала постоянный интерес у публики, собратьев по перу и критиков. Его сходство с героями его произведений, хотя бы внешнее, если таковое имелось, должно было обратить на себя внимание.
Поначалу эта тема обсуждалась лишь в узком дружеском кругу. Гончаров не препятствовал этому и, более того, сам был творцом легенды о себе. Ранние письма, дошедшие до нас, и рукописные журналы кружка Майковых содержат обрисовку отчасти литературной, отчасти житейской маски: ленивец, сибарит, «принц де Лень».2 В коллективном письме членов кружка к путешествующим Н. А. и А. Н. Майковым от начала октября 1842 г. можно прочесть: «…я толстею, ленюсь и скучаю, как и прежде, и по обыкновению показываю вид, что замышляю что-то важное». В другом коллективном письме к ним от 14 декабря 1842 г. среди прочих стоит подпись: «Гончаров, иначе принц де Лень». Ю. Д. Ефремовой 20 августа 1849 г. из Симбирска писатель сообщал: «Здесь я окончательно постиг поэзию лени, и это – единственная поэзия, которой буду верен до гроба, если только нищета не заставит меня приняться за лом и лопату». «Островом Покоя» называлось «королевство» Гончарова в не дошедшей до нас шуточной газете, выпускавшейся кружком Майковых в 1842-1843 гг.3 В письме к Евг. П. и Н. А. Майковым от 20 ноября (2 декабря) 1852 г. из Портсмута возникает Обломов как автор записок о путешествии,