Образ матери Ильи Ильича сходен с образом матери Александра Адуева. Пафос, с которым Гончаров писал об этих женщинах, позволил исследователям первоначально предположить, что прототипом в обоих случаях является мать самого Гончарова, Авдотья Матвеевна (рожд. Шахторина; 1785?-1851), сугубо уважительное отношение писателя к которой было известно не только из очерка «На родине»,1 но также из письма к сестре, А. А. Кирмаловой, от 5 мая 1851 г.: «…жизнь ее, за исключением неизбежных человеческих слабостей, так была прекрасна, дело ее так было строго выполнено, как она умела и могла, что я после первых невольных горячих слез смотрю покойно, с некоторой отрадой на тихий конец ее жизни и горжусь, благодарю Бога за то, что имел подобную мать. Ни о чем и ни о ком у меня мысль так не светла, воспоминание так не свято, как о ней».2

Такой точки зрения придерживались Е. А. Ляцкий и его последователи. Затем, на основании некоторых воспоминаний родственников о суровости и деспотичности матери Гончарова, ее стали считать, скорее, прототипом бабушки в «Обрыве».

Эта последняя идея была высказана М. Ф. Суперанским, опубликовавшим, как уже говорилось, выборку из воспоминаний А. Н. Гончарова. Последний ссылался на свою тетку: «Музалевская (Анна Александровна, сестра писателя. – Ред.) не любила вспоминать о своей матери,

162

которая представляется мне женщиной старой России, – России XVIII столетия. Авдотья Матвеевна была жестокая женщина, круто распоряжавшаяся со своими детьми и прислугой» (ВЕ. 1908. № 11. С. 25). Но Суперанский приводил также мнения и других родственников, отмечавших энергию и ум Авдотьи Матвеевны.1 Опубликованное позднее письмо Гончарова к брату от 12 апреля 1862 г. («Наша мать была умница ‹…› она была решительно умнее всех женщин, каких я знаю…»), по видимости, подтверждало эту гипотезу.

Некоторые исследователи замечали, что наблюдается соответствие между именами матери Гончарова и Пшеницыной.2 Недавно в печати появилось более развернутое наблюдение И. В. Смирновой: «Интересно, что имена своей матери и деда (Матвея Ивановича Шахторина. – Ред.) И. А. Гончаров, чуть изменив, использовал в романе „Обломов”, назвав Пшеницыну – Агафьей Матвеевной, а ее брата – Иваном Матвеевичем Мухояровым».3

В определении прототипа няни исследователи были единодушны: это Аннушка, няня Гончарова (впрочем, сам писатель никогда прямо не обмолвился о том, что это так).

Об Аннушке, или Анне Михайловне,4 Гончаров упомянул в очерке «На родине» («старые слуги, с нянькой во

163

главе»), передавал ей поклоны в письмах к Кирмаловым, у которых она жила: «…кланяйся старухе Аннушке, если она здравствует» (письмо к А. А. Кирмаловой от 20 апреля 1856 г.), «Кланяйся старухе Аннушке» (ей же от 1 декабря 1858 г.), «Здорова ли старая нянька Анна? Кланяйся ей» (ей же от 26 февраля 1861 г.), «Обнимаю Аннушку» (письмо к А. А., Д. Л., В. М. Кирмаловым от 26 апреля 1863 г.). Г. Н. Потанин, учившийся в симбирской гимназии, когда там преподавал Н. А. Гончаров, и вхожий в дом своего учителя, подчеркивал восторженное отношение Гончарова к своей няне.1

Вопрос о прототипе Агафьи Матвеевны Пшеницыной не ставился исследователями. Существует лишь предположение, что ее любовь, жертвенность, заботливость, строгость в ведении хозяйства напоминают мать писателя, Авдотью Матвеевну.2 Высказывания Гончарова по этому поводу до выхода романа нам неизвестны. Но позднее, в 1860-1870-е гг., он неоднократно пользовался этим образом в письмах, чтобы обрисовать роль нескольких знакомых женщин в своей судьбе (см., например, письмо к С. А. Никитенко от 29 мая (11 июня) 1868 г.). По этим высказываниям можно судить о непреходящей ценности образа Агафьи Матвеевны для Гончарова.

Длительное время не анализировались наблюдения, которые могли послужить писателю для создания образов чиновников, бывших сослуживцев, досаждавших Обломову визитами в первый день действия романа. Упоминания об этом сводились к констатации факта его службы в Департаменте внешней торговли (что дало основной материал для образа Петра Адуева в «Обыкновенной истории»). Однако А. Б. Муратов обратил внимание на письмо В. Андр. Солоницына к Гончарову от 25 апреля 1844 г.,3 где Солоницын пишет о сослуживце, правителе канцелярии Н. С. Юферове: «Юферов отвратителен с своей нежностью

164

к службе; но таковы условия успехов по бюрократии: многие были б гораздо дальше своих нынешних мест, если б вели себя как этот… не скажу человек, а чиновник. Кланяйтесь, подличайте, смотрите на начальника как на Иисуса Христа, пишите хоть вздор, лишь бы доставить ему случай чаще подписывать свое имя, прикидывайтесь обремененным, убитыми делами, – и счастие Ваше сделано. Юферов далеко пойдет!». Муратов заметил, что такого «преуспевающего чиновника, тоже „обремененного”, чуть не „убитого” многочисленными делами, с умилением говорящего о начальстве и о службе, Гончаров вывел в романе „Обломов” под именем Судьбинского».1

Обломовку в первую очередь сравнивали с родиной Гончарова – Симбирском и, точнее, с родным домом писателя на Большой Саратовской улице, а также с Хухоревым (селом в Ардатовском уезде Симбирской губернии) – усадьбой его сестры, Александры Александровны, и ее мужа Михаила Максимовича Кирмалова, принадлежавшей ранее Н. Н. Трегубову, воспитателю Гончарова, и подаренной им его сестре.2

Те, кто занимался этим вопросом, опирались на статью «Лучше поздно, чем никогда», из которой следовало, что наблюдения, использованные при создании Обломовки, вышли «из небольшого приволжского угла ‹…› в них сквозит много близкого и родного автору», а также на воспоминания «На родине», где говорится, что именно во время поездки на родину после окончания университета у будущего автора «Обломова» «зародилось неясное представление об „обломовщине”», причем «фон ‹…› заметок,

165

лица, сцены большею частию типически верны с натурой, а иные взяты прямо с натуры».1

Однако «На родине» сам Гончаров назвал «заметками», отделив их от «мемуаров», где «описываются исторические лица, события и где требуется строгая фактическая правда». Он утверждал: «…напрасно было бы отыскивать в моих лицах и событиях то или другое происшествие, то или другое лицо, к чему читатели бывают наклонны вообще и при этом редко попадают на правду». Кроме того, он повторил изложение основных принципов своей работы, сделанное ранее в статье «Лучше поздно, чем никогда», подчеркнув значение художественной обработки материала, выделения основной идеи, т. е. обломовщины.2 «Обломовщина, тихое, монотонное течение сонных привычек, рутина» вышли в этих воспоминаниях на первый план.

М. Ф. Суперанский создал документальную базу для обоснования тезиса о прототипичности симбирской родины писателя для Обломовки и тем указал направление для последующих краеведческих исследований.3

Какие же черты «небольшого приволжского угла» попали в роман, участвуя в создании собирательного образа обломовщины?

166

Описание нравов, царящих в Обломовке, несмотря на то что современная Гончарову критика воспринимала его как правдивое, в сравнении с известными историческими фактами обнаруживает свою подчиненность мотиву «тишины» и имеет целью создание образа особого места, удаленного от жизненных бурь. При этом мотив тишины постоянно заглушается окружающей жизнью. Слова: «Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там» – соседствуют с упоминанием о том, что «приказчик приносил ему (отцу Обломова. – Ред.) две тысячи, спрятав третью в карман» (наблюдение, дополнением к которому служат мелкие кражи, совершаемые Захаром); описание опасливых ко всему «нездешнему» мужиков – с рассказом о том, как эти мужики бегут, «шатаются» вдали от Обломовки, и бабы, которых староста «погнал по мужей ‹…› не воротились, а проживают, слышно, в Челках».1 Возникающее у «старух» «темное предчувствие»: «Пришли последние дни: восстанет язык на язык, царство на царство… наступит светопреставление!» – связано с вполне конкретными чертами духовной жизни не только Симбирска, но и представителей рода Гончаровых, а именно со старообрядчеством и «византийскими» нравами.2 Особый оттенок в создаваемый образ