21 августа, когда русская армия остановилась в районе Можайска и стало ясно, что идет перегруппировка перед генеральным сражением, Ростопчин пишет Багратиону о возможности участия в обороне Москвы ее жителей: "Я полагаю, что вы будете драться, прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве, я выйду к вам на подпору с 100 000 вооруженных жителей; а если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один пепел достанется..."
Если же армия не будет драться за Москву, Ростопчин предполагал вывести заранее из города жителей, увезти, что можно, и сжечь пустой город.
С 16 августа Ростопчин распорядился вывозить казенное имущество и отправлять учреждения в Казань, Нижний Новгород, Владимир.
В афише от 17 августа Ростопчин, с одной стороны, одобряет, что жители уезжают из города, с другой, извещает москвичей о том, что им следует готовиться к защите столицы.
"Здесь есть слух и есть люди, кои ему верят и повторяют, что я запретил выезд из города. Если бы это было так, тогда на заставах были бы караулы и по несколько тысяч карет, колясок и повозок во все стороны не выезжали. А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похвалить и мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах отправились без возврату. Если, по их, есть опасность, то непристойно, а если нет ее, то стыдно.
Я жизнию отвечаю, что злодей в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 000 войска славного, 1800 пушек, и светлейший князь Кутузов, истинно государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник; у него, сзади неприятеля, генералы Тормасов и Чичагов, вместе 85 000 славного войска; генерал Милорадович из Калуги пришел в Можайск с 36 000 пехоты, 3800 кавалерии и 84 пушками пешей и конной артиллерии. Граф Марков через три дни придет в Можайск с 24 000 нашей военной силы, а остальные 7000 вслед за ним. В Москве, в Клину, в Завидове, в Подольске 14 000 пехоты. А если мало этого для погибели злодея, тогда уж я скажу: "Ну, дружина московская, пойдем и мы!" И выдем 100 000 молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь да 150 пушек и кончим дело все вместе. У неприятеля же своих и сволочи (то есть сволоченных - собранных вместе военных частей других государств, не французов. - В.М.) 150 000 человек, кормятся пареною рожью и лошадиным мясом.
Вот что я думаю и вам объявляю, чтоб иные радовались, а другие успокоились... Прочитайте! Понять можно все, а толковать нечего".
Все цифры, приведенные Ростопчиным, точны, их приводят современные событиям документы и нынешние историки.
Отъезд москвичей из Москвы объективно был также актом сопротивления. Противопоставляя их отъезд поведению жителей других европейских столиц, которые при оккупации их французами предоставляли неприятелям свои жилища и услуги, Л.Н.Толстой пишет в "Войне и мире": "Они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа".
21 августа Кутузов пишет Ростопчину: "С сокрушенным скорбным сердцем извещаюсь я, что увеличенные нащет действий армий наших слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше ваше сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще того расслабления и истощения, в каком, может быть, стараются их представить. Напротив того, все воины, не имея еще доныне генерального сражения, не могли дойти до такой степени оскудения в пособиях и силах и, оживляясь свойственным им духом храбрости, ожидают с последним нетерпением минуты запечатлеть кровию преданность свою к августейшему престолу и Отечеству. Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы..."
Дом Ростопчина на Большой Лубянке был тем пунктом, куда стекались все известия о военных действиях и откуда растекались по Москве. Дом постоянно был наполнен людьми: курьерами, офицерами и генералами, следующими в армию или из армии, не покинувшими город дворянами, которые приходили узнать свежие новости, служащими, адъютантами, различными посетителями.
В последние дни августа по предложению хозяина в доме Ростопчина поселился Н.М.Карамзин. У них были давние хорошие отношения, и даже более: по московским меркам они считались родней, их жены были двоюродными сестрами. Но Карамзин поселился у губернатора не в качестве родственника.
20 августа историк отправил из Москвы в Ярославль жену с детьми, сам же остался в городе, намереваясь вступить в ополчение. "Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество, - писал он после отъезда семьи в письме в Петербург И.И.Дмитриеву. - Я рад сесть на своего серого коня и вместе с Московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии. Не говорю тебе о чувствах, с которыми я отпустил мою бесценную подругу и малюток; может быть, в здешнем мире уже не увижу их! Впрочем, душа моя довольно тверда, я простился и с "Историей": лучший и полный экземпляр ее отдал жене, а другой в Архив иностранной коллегии... Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю". В ополчение проводил Карамзин и П.А.Вяземского, и своего помощника, молодого историка К.Ф.Калайдовича, и многих других.
Ростопчин отказал Карамзину в направлении в армию и оставил при своем штабе, чем Карамзин был недоволен. 27 августа он посетовал в письме брату: "Живу у графа Ростопчина, но без всякого дела и без всякой пользы. Душе моей противна мысль быть беглецом: для этого не выеду из Москвы, пока все не решится". "Хотя пребывание мое здесь и бесполезно для отечества, иронизирует Карамзин в письме к жене, - по крайней мере, не уподоблюсь трусам, и служу примером государственной, так сказать, нравственности". (Карамзин выехал из Москвы с последними отрядами русской армии за несколько часов до вступления в нее французов.)
Карамзин предложил Ростопчину писать за него афишки к народу, сказав, что это было бы его платой за гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин, поблагодарив, отклонил это предложение. "И, признаюсь, - замечает по этому поводу П.А.Вяземский, - поступил очень хорошо. Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с русским народом были бы лучше писаны, сдержаннее и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу: грубой воспламенительной силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ".