Файтер снова усмехнулся.

«Странная у него ухмылка, — подумал Шедоу, — и ухмылкой своей он мало смахивает на стандартного яйцеголового. Он очень опасен…»

— Всего лучшего, джентльмены, — бросил Файтер и направился к двери.

Дверь мягко захлопнулась, и Шедоу преданно взглянул Президенту в глаза:

— Ты был великолепен, Бобби. Я никогда не видел такого шоу. Ты размазал его по рингу.

— Брось свою утешительную болтовню, Стив! — вдруг взорвался Президент. — Это очень серьезно! Он размазал меня по рингу. Он! Быстро мчись к Сэму. Надежный колпак — немедленно! Перещупать всех друзей и всю родню. Найти каналы утечки. Всех, кто будет контактировать с Файтером, — на проверку. Этот экземпляр срочно отдать Джи-Пай, к восьми вечера пусть явится с подробнейшим докладом. А главное — уговори Фила Уондеринга, пусть он тоже будет на вечернем совещании, используй любой из моих самолетов. И, разумеется, Сэм должен прибыть с полным досье на Файтера и его ближайшее окружение. И пусть попытается найти семью Файтера — сверхсрочное задание всей агентуре. И оставь меня в покое до восьми вечера…

Стивен Шедоу пулей вылетел из кабинета. «Старец все-таки силен, думал он, садясь в машину, — залюбуешься его четкостью. Как он держит удары, как он держит удары…»

Бред какой-то, думал Президент, а главное — разве я верю тому, что говорю? Я действительно боюсь за следующие выборы — вот реальный факт. И еще — устал, смертельно устал от десятка разных ролей, которые приходится играть в течение дня. Президентский кабинет — это театр одного актера, измотанного актеришки, который хотел бы сыграть единственную роль обычного человека, но — не дают. Самая банальная роль попросту недоступна…

Фил Уондеринг называет это эффектом социального усилителя. На высших этажах иерархии, говорит он, человек превращается в особый элемент социальной структуры, теряет психологическую индивидуальность, начинает жить как воплощенный квант того суггестивного поля, которое сам же создает ради влияния на массы и которое всеми силами вынужден поддерживать. Человек превращается в тот образ, который он и его команда внушают окружающим. То есть вроде бы он и не совсем человек, и мерки его действий совсем иные.

Глава государства — концентрат создающей его среды, бессмысленно, чтобы он лично отвечал за все свои приказы. Нельзя возлагать чисто человеческую ответственность на того, кому назначили сверхчеловеческую роль. Это приятно звучит, Фил, это ласкает слух владыки… Тебя ненавидит бунтующая молодежь, но ты — пастырь президентов, тебе поклоняются высшие администраторы, ведь ты впервые попытался популярно объяснить всем нам, почему политик и дерьмо не синонимы.

Шекспир не понял трагедии королей. Под его коронами прятались обычные людишки с их повседневными страстями, но не отличающимися от страстей владельца бакалейной лавки. Королей понял Фил Уондеринг, и вот смех — его поначалу объявили красным, а после выхода книжки с исследованием мирового ислама — зеленым… Страсть к развешиванию бирочек когда-нибудь погубит нас. А каков он на самом деле, этот Фил Первый, патриарх свободного мира? Если он и вправду левый, то куда же мы идем?

И что он мне теперь посоветует? Файтера он знает неплохо. В области прогностики Файтер учился именно у Уондеринга. Способный ученичок, чьи работы приводят в бешенство великого учителя…

Или бросить эти подмостки, навсегда бросить? Бросить и уехать подальше. И сесть за мемуары, делая вид, что они кому-то пригодятся… А лучше всего — по уши налакомиться фантпрограммами, хоть последние годы провести в свое удовольствие. Сто жизней по выбору, и растворишь свою, должно быть, не лучшую, во всяком случае чуждую той, которую удавалось вести в возрасте Стива.

Да, тридцать лет назад… Доброе старое время восьмидесятых… Каким забавным мальчишкой рос Джек. Сейчас ты, сынок, был бы сверстником Стива, и твоя проказница Салли отключила бы свой видеофон, разговаривая с тобой из далекой неаполитанской гостиницы.

Черт бы побрал, Салли, твоего лохматого итальяшку, чье сопение явно доносил чуткий аппарат, твоего мерзкого дружка, из-за которого я не смог увидеть твое лицо, а значит, и лицо юного Джека.

Черт бы побрал ту нелепую заварушку, где патриотическим факелом врезался в азиатский пригорок твой самолет, Джекки. И этот факел через каких-то десять лет принес мне уйму голосов — все-таки отец героя и ярый противник локальных войн…

Фил чего-то недопонимает. Все его умные объяснения не мешают мне разрываться на куски. И я разорвусь по-настоящему, если немедленно не включу фантасон. Часа три в моем распоряжении, и, может, это последние спокойные часы в моей жизни, провались этот Файтер в ядерную преисподнюю.

Что бы мы тут ни решали, самое страшное — его правота. Самое страшное, если мы доигрались, доигрались в равновесие, полагая, что это одно и то же равновесие — при паре неповоротливых хиросимских «Малышей» и при десятках тысяч мобильных самонаводящихся боеголовок с каждой стороны… Господи, спаси всех нас, и пусть, проснувшись, я пойму, что все это было лишь самым дурным из дурных снов, было лишь случайным сбоем в длинной фантпрограмме. И пусть мне снова откроется путь на ринг, откроется все забытое, все, что нужно вспомнить, чтобы выдержать отпущенные мне новые раунды…

Джим Файтер опустил голову на руль. Все. Он сделал свой ход и все-таки жив, забавно, но это так — он жив и находится в собственном гараже, и сейчас он попадет в свой дом, ненадежную свою крепость.

Я вполне допускаю, думал Файтер, что входная дверь коттеджа уже не заперта, а лишь притворена, и в холле в одном из кресел-раковин, которые так забавно расставляла Сьюзи, сидит молодой человек с волевым лицом, надежный парень из конторы Сэма. Или двое парней — для пущей уверенности. Разве это невероятно? Разве не такие же парни неотступно преследовали мою машину последние полчаса? Висели на хвосте, или как там у них это называется…

Все-таки быстро и четко работает их аппарат. Должно быть, сейчас уже приведены в готовность агенты в самых разных уголках Земли. Объявлен глобальный поиск некой дамы с тремя мальчиками, потенциальной вдовы Файтера, через которую ее преступный муж, вероятно, пытается вступить в связь с врагом, подорвать престиж своей родины, а главное — позиции Веселого Старца на очередных выборах.

Парни встанут, думал Файтер, встанут и, пожалуй, поприветствуют меня вежливыми улыбками. И все произойдет самым простым и спокойным образом. Не будет ни испанских сапог, ни дыбы, ни даже электрических разрядов в деликатные места. Будет мгновенная маска с лопающейся ампулой надежнейшего Труза-97. И из меня хлынет поток чистой реальности, не замороченной никакими выдумками. Практически стопроцентная атрофия воображения. И, говорят, в этом идиотском состоянии источника чистой правды приходится пребывать две или три недели. Разумеется, в особом изоляторе ведомства Сэма, ибо источник чистой правды подчас опасней бешеной собаки. А три инъекции с двухнедельными интервалами дают стабильный эффект, человек навсегда становится непереносимым в словах и поступках — называет вещи своими именами и действует соответственно. И его свидетельствуют как бедненького постояльца психушки…

Но вряд ли Бобби и его команда решатся на такое. Они не скандала испугаются, нет. Конечно, Файтер — фигура, это не какой-нибудь лидер местного цветного профсоюза, решат они, но в такой игре, при ставках такого масштаба, фигур абсолютной ценности быть не может… дело в ином. Они испугаются того, что этот подонок Файтер, несомненно, знающий о Трузе-97, и о методах принудительного включения в фантамат, и о много другом, предусмотрел кое-что необычное. Не мог не предусмотреть, если решился на схватку с Мудрым Бобби и его окружением…

Они испугаются не меня, думал Файтер, а своих представлений обо мне. Они будут проигрывать десятки вариантов, приписывать мне связь с иностранными разведками и местными террористическими группами. Отчего они уверены, что в моем коттедже их парни не столкнутся с засадой и не поднимется страшный шум? И если у этих парней публично отберут труз-маску, Бобу не сдобровать — запрещенные методы, и все такое…