— Я устал, ребята, — повторил Уондеринг, впервые за этот вечер вмешиваясь в дискуссию. — Мы славно поболтали, но уже почти полночь, и я хочу спать. Я недавно разменял девятый десяток и должен поддерживать форму.
— И все-таки, Фил, — не выдержал Президент, — хоть пару слов…
— Разумеется скажу, — весьма бодро подтвердил Уондеринг. — Я выслушал одну сторону и хотел бы выслушать Файтера.
«Вот решение! — чуть не подпрыгнул Шедоу, и взгляд на сразу просветлевшего Президента обрадовал его еще больше. — Вот чего мы и добивались, до полуночи демонстрируя Древнему Филу свою слабость! Только он может уладить дело к общему удовольствию. И я каждый день буду выпивать с Мэри за его долголетие…»
— Уверен, что все вы согласны со мной, — продолжал Уондеринг, — и именно за этим и вытащили меня из моего логова. Вы знаете, что я всегда стоял в стороне от политики, хотя почти все крупные деятели почему-то считают меня своим учителем. Я всегда отвергал любые дипломатические миссии, которые мне пытались навязать. Вы заставили меня впервые изменить своим правилам. Утром я поеду к Файтеру. Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит.
— Вы сумеете остановить его, Фил? — спросил Президент, и в этот вопрос было вложено все, что составляло его, Мудрого Бобби, суть, и в ответ надо было брататься на крови или сразу убивать.
Но Фил Уондеринг равнодушно передернул плечами.
— Здесь, в твоем личном сейфе, Боб, лежит мой конверт, — проговорил он, демонстративно сдерживая зевоту. — На нем подпись: «Вскрыть в момент наивысшей опасности». Разумеется, ты был уверен, что это шутка старого дурака. В день твоей присяги, Боб, мысли о слишком близкой опасности не преследовали тебя, ты бросил конверт в сейф и забыл о нем…
«Собственноручная записка Уондеринга — это же колоссальный раритет, скользнуло у Шедоу. — Он уже лет двадцать ничего не писал своей рукой, а все его старые бумаги разворованы коллекционерами. Будет жаль, если Боб затерял этот конверт».
— Достань его, Боб, и прочти, — завершил свою речь Уондеринг, — а я пошел, хочу спать…
Шедоу проводил старика, передал его с рук на руки секретарю и тут же возвратился. «Древнего Фила по-королевски доставят в отель, — думал он. Четыре полицейские машины и пара контрольных нарядов из ребят Сэма станут прокладывать дорогу нашему будущему. Но вот черный юмор — ночью его хватит кондрашка, и мы останемся один на один с Файтером… Слава Богу, я позаботился о дежурстве врачей в соседнем номере…»
Президент долго рылся в сейфе, но все-таки нашел конверт и извлек оттуда два листа. Один был почти пуст, лишь размашисто значилось на нем:
«Надо было думать раньше!
Уондеринг».
Лист пошел по рукам, и настроение упало, хоть падать ему было вроде бы некуда. Зато второй лист был исписан основательно, и Президент зачитал его вслух:
«Это шутка, Боб. Думать никогда не поздно. Даже тогда, когда пытаешься кусать себе локти.
Это тоже шутка. Мы кусаем локти ближнего — так проще. Еще проще вцепиться ближнему в горло и таким образом воздать ему за сотворенное нами зло.
А теперь серьезно. Ты вскроешь этот конверт, Боб, через три года с небольшим, когда почувствуешь опасность провала на очередных выборах. Опасность будет связана с Файтером, вернее — с его эвроматом, с теми эвроматами, Боб, которые так помогли тебе взойти на вершину.
Ты всегда утверждал, что я великий пророк, не так ли, Боб?
Я дерьмовый пророк — вот что верно. И из Файтера вышел бы такой же дерьмовый пророк. Он способный ученик, и его популярность затмила бы мою, но, к счастью, он занялся делом.
Я ненавижу его эвроматы. Я пришел из того времени, где не допускалась самая мысль, что всякие ящики, начиненные электроникой, станут учить нас жизни. Мы усиливали свои мышцы, зрение, слух, обоняние… Мы милостиво позволяли экскаваторам рыть ямы, ракетам — летать на Луну, мы позволяли себе разглядывать Вселенную в радиоволнах и гамма-лучах, хитроумно ощупывали отдельные микрочастицы, более того — мы были не против, чтобы смешные калькуляторы вели за нас утомительные подсчеты…
Но настал момент, когда наши мозги — ни коллективно, ни поодиночке не могут справиться с миром нами же сотворенной сложности. И мы должны идти на поклон к эвроматам. Должны, ничего не поделаешь.
Но, в сущности, это не так! Мы никому не кланяемся. Эвроматы — живая часть нас, живых, коллективизированная часть нашего мозга. Возможно, они усилят и наш индивидуальный мозг. Я уверен, что Файтер разработает программы соответствующей генетической операции. Но эвроматы тоже усовершенствуются, и начнется что-то вроде межвидовой борьбы, хотя она, эта борьба, должна послужить на пользу обеим сторонам. Наконец, пройдет время, и мы поймем, что, по сути, борьбы не было, что сотворен новый вид социальных организмов с более мощным коллективным и индивидуальным разумом. И, быть может, с такой функцией, которая уже не сводится к нашему представлению о разуме. И наверняка с невообразимо высокими для нас темпами эволюции…
Наша беда, Боб, в абсолютизации индивидуальности. Временами ты ощущаешь себя владыкой великой страны, испытываешь так называемый фараонов комплекс. Но, в общем-то, Боб, ты прекрасно понимаешь, что ты — лишь символ, как бы тотем стоящей у власти группы. И самые умные фараоны тоже понимали это. Твое счастье — в твоей стандартности, близости к среднему уровню. Твое главное достоинство в том, что ты устраиваешь большинство этих людей. Ты согласен подчиняться их требованиям и наступать на горло любому собственному мнению, если оно слишком заметно выбивается за рамки предписанного тебе стандарта.
А Файтер из тех, кто способен менять сам стандарт. Поэтому вы кажетесь непримиримыми врагами. Между тем друг без друга вам не обойтись.
Люди, покушающиеся на стандарты, кажутся тебе и твоей команде красными. Это как в космологии, Боб, — мы смотрим на убегающие галактики и видим, что линии спектра сдвигаются к красному концу. Этот эффект называется красным смещением. Так вот, все, устремленные в будущее, несут в себе красное смещение. Но в конце мы идем за ними и чаще всего по их костям.
Они первыми бьются лбом в опасность и кричат о ней, и твой долг, Боб, слышать их крики. Если бы не они, мы до сих пор бегали бы за мамонтами, размахивая палками и камнями.
Ты скажешь: теперь мы носимся друг за другом, размахивая ядерными боеголовками и лазерными пушками. Верно. Но не это определяет эпоху. На планете так или иначе кормится семь миллиардов человек, и кое-кто из них успел побывать на Луне и Марсе, а сейчас летит к спутникам Юпитера и — что, может быть, самое главное — пытается преобразовать человека и общество здесь, на Земле.
Так вот, прислушайся к людям, о которых через столько-то лет или веков скажут: если б не они, мы до сих пор носились бы друг за другом, размахивая ядерными боеголовками…
Прислушайся, Боб, потому что настоящее, в которое ты целиком погружен, никогда не состоит из одного только настоящего. Настоящее — это сжатая пружина памяти и предвидения, и упаси нас господь забыть об этом и подставиться под адский удар с того или иного конца.
Извини, Боб, по неискоренимой привычке я говорю темнее Дельфийского оракула. Но слушающий да услышит!
Уондеринг».
Президент умолк и потянулся к стакану с соком.
— По-моему, мы не можем рассчитывать на этого Уондеринга, — задумчиво произнес Сэм. — Он явно не с нами… Вот уж не подумал бы. Мне казалось, они с Файтером смертельные враги — как раз из-за этих эвроматов, или нет?
— Между смертельными врагами и смертельными друзьями невелика дистанция, — усмехнулся Джи-Пай. — Древний Фил может видеть в Файтере свое, так сказать, лучшее я, то, которое он сам не сумел реализовать. Такое бывает…
— Давайте разбегаться, только без всяких красных смещений, — со слабой улыбкой сказал Президент и потер переносицу. — Уондеринг считает меня вашим стандартом, а стандарту положено веровать. Так вот, я хотел бы верить в добрую волю Уондеринга.