Кириллов оторвал взгляд от рукописи и поглядел на Леснева, о котором, пока вел диалог с воображаемым гением, успел забыть. Сейчас этот парень мог ему помочь.

– Вы видели когда-нибудь Мямлина за машинкой? Где он работал?

– В клубе обычно, иногда брал машинку домой. Печатал он плохо, давил клопов.

– У кого он брал машинку?

– В библиотеке. В этом году, по-моему, он вообще к машинке не прикасался. Может, весной, когда меня здесь не было…

– Читали? – кивнул Кириллов на рукопись.

– Перелистывал, – усмехнулся Леснев.

– Давно?

– Да нет, не особенно. Чуть ли не в тот день, когда он с Гришей занимался.

– Не помните, сколько экземпляров рукописи было у Мямлина?

– Отчего же, помню. Два. И еще листочки, которые он повсюду разбрасывал. Графоманская привычка – терпеть не мог забивать ошибки в тексте. А вымарывал тушью, и чтобы обязательно ровненько.

– Много вымарывал?

– Не сказал бы. В одной главке, правда, он почеркал изрядно. Там, где писал о здравоохранении. Вписывал на место вычерков целые абзацы. Я еще спросил, что так?

– И что же он ответил?

– Ничего. Отобрал рукопись.

– И никак не объяснил?

– Ничего не сказал.

Так. И Анюте он, Мямлин, ничего не сказал. А вымарывал, значит, что-то в главе о здравоохранении. Что же сие может означать? Ну хотя бы то, что в последнее время он узнал о каких-то новых фактах. Пожалуй, годится как рабочее предположение. Но что же это за факты, о которых он не хотел ничего сказать ни Лесневу-младшему, приятелю все-таки, ни Анюте, которую он любил и которая любила его. Вымарывал что-то в главе о здравоохранении. В этих словах содержался некий намек. Едва уловимый. Но в голове у Кириллова он засел крепко.

А Славка тем временем продолжал рассказывать:

– Вообще он был странным парнем. Не то блаженным, не то себе на уме… А это важно? – Леонев кивнул на пухлую пачку, которую Степан Николаевич задумчиво перелистывал.

Это было очень важно. Чрезвычайно важно. Оно-то и не давалось Кириллову столько времени.

«Ох, студент, студент… Почему я раньше не спросил тебя об этом? Не пришлось бы тебе подписывать протоколы, не лежал бы в больнице Чуриков – пьяница, обормот, но ведь человек все-таки… Нет, не блаженненьким был Мямлин и не „себе на уме“. Честным парнем был Мямлин… Историю он воссоздавал, историю, и вымарывал он из рукописи свои ошибки. И не свои даже, а то, что ему надули в уши…»

– Я хочу спросить вас, Леснев… Только подумайте прежде. Попадались вам в рукописи упоминания о детдоме? В тех местах, где Мямлин менял текст?

– Нет, – сказал он уверенно. – Марал он там, где речь шла о двадцатых годах. Это я точно помню.

Что ж, так и должно быть. Если бы не было этих вычерков, преступнику не понадобилось бы уничтожать рукопись. Он ее уничтожил – и на этом попался. Он рассчитывал, что номео пройдет, он ловко это проделал: нашел неоконченную страничку – ту самую сто двадцать вторую, – подложил ее в рукопись, и на ней текст оборвался. Мямлинская работа стала выглядеть незавершенной. Сто двадцать две страницы первого экземпляра легли в чемодан, а остальные вместе со вторым экземпляром он забрал, чтобы уничтожить. Он, наверное, проклинал Мямлина за то, что тот внес поправки в оба экземпляра. А может, не думал об этом. Он скорее всего не знал, что Мямлин ходил в последний свой день в библиотеку и договорился о перепечатке трехсот страниц. Другое он знал… Знал, что Мямлин печатал сам и никогда никому не показывал свои рукописи. На этом и строил преступник расчеты.

На этом и просчитался…

Давно ушел, скрипнув дверью, Леснев-младший. Кириллов задумчиво перебирал листки мямлинской рукописи, но читать не стал. Потом долго сидел, уставясь невидящим взором в страницу, и, подняв телефонную трубку, заказал Баку.

Через несколько минут длинная трель звонка разорвала тишину номера.

– Хусаинов, ты?

– А как же…

– Приветствую тебя от лица службы, – бодро пробасил Степан Николаевич. – Понимаешь, тут какое дело… – Теперь в его голосе слышались просительные нотки.

– Опять дело?

– Да нет, так, пустячок. – И, не дав Хусаинову возразить, Кириллов быстро произнес: – Ты не знаешь, сохранилось свидетельство о смерти старика Рузаева?… Сохранилось?… Ты его видел?… А кто его подписал?

– А рахат-лукуму тебе не хочется, э? Помнится, ты его любил. Но ладно, жди…

– Я звоню по срочному, – нерешительно пояснил Степан Николаевич.

– Жди, – послышалось в трубке. – У нас служба – как часы. – Сквозь шумы и потрескивания до Кириллова доносились обрывки фраз – Хусаинов говорил по другому телефону.

Наконец, Кириллов услышал:

– С тебя причитается. Получай. – И Хусаинов назвал фамилию. Степан Николаевич удовлетворенно хмыкнул. Теперь ему было ясно, кто лгал, а кто говорил правду. Теперь он знал, кто убил Мямлина.

Слово было произнесено, а все остальное, как говорится, было делом техники. Надо было сплести сеть из нитей, которые до сих пор казались для этой цели попросту непригодными. Теперь же, когда в руках Кириллова был крючок, в ход сразу пошли все обрывки.

И потянулись дни, заполненные, главным образом, как это ни парадоксально, телефонными переговорами с начальством. Кириллову нужны были люди, много людей, для того, чтобы провернуть некую тяжелую работу, в необходимости которой начальство сомневалось. Следователя раздражало это глухое сопротивление. Кроме того, он и сам не был уверен на сто процентов в том, что работа принесет ожидаемые плоды. Да что там – на сто, он и на пятьдесят процентов не был в этом уверен.

Тем не менее он потихоньку плел сеть. Несколько вечеров позанимался с Анютой – он готовил следственный эксперимент, который должен был дать ответ на вопрос о пропавших ключах. Анюта не понимала, чего он добивается, вышагивая вокруг нее с часами в руках и записывая, сколько минут она затратила на пересчет денег и сколько времени ушло на опечатывание сейфа. Но ведь и не нужно было, чтобы она это понимала, потому что в противном случае весь замысел лопнул бы как мыльный пузырь.

Распухала папка с поступавшими из разных мест бумагами, содержавшими скудные сведения об Ивонне Рузаевой, ее сыне и о других людях, живших когда-то. Но не вдохновляли Кириллова эти бумаги, не было в них ответа на главные вопросы. И с каждым днем он все отчетливее сознавал, что есть только один способ уличить преступника. Один-единственный. И не о нем ли подумывал Мямлин, когда затевал игры с Гришей-дурачком? Правда, знал Мямлин еще что-то, может быть, даже держал в руках, но оно, это «что-то», видимо, уже не существовало.

А дни текли, пока наконец не наступил тот, которого Кириллов ждал…

Следователь с участковым инспектором прибыли на старый кордон, когда солдаты уже очистили поляну от мелколесья. С ними приехал и лесник, коренастый мужик лет пятидесяти пяти, седой, но с лицом румяным, как помидор, и таким же гладким, как помидор. За всю дорогу он вымолвил лишь одно словечко: «Удумали», – зато курил беспрерывно. Курил он какую-то удивительно ядовитую смесь самосада с сигаретным табаком, самокрутки завертывал в палец толщиной, и стреляли они, как поленья. «Ты уж переходил бы на опилки», – сказал Миша, когда уголек из лесниковой самодельной сигареты угодил ему за воротник. Мужик не отреагировал, но, видно, фраза эта его задела, потому что, вылезая из машины, он вроде бы ни с того ни с сего проворчал: «Небось не подожгу».

– Доходит, как до того верблюда, – сказал Миша. – Он и за год поляну не разметит.

Но мужик, хоть и думал туго, действовал не в пример проворнее. Через час поляна была затянута шнурами, и мужик, по-прежнему немногословно, но толково объяснил, где стояли дом, сарай, погреб, где находился огород, а где сад. Потом уселся в сторонке на пенек и занялся кисетом с гремучей смесью.

Солдаты лениво разобрали лопаты. Молоденький, новенький, блестящий, как только что отчеканенная монета, лейтенант деловито осведомился у Кириллова: