Ко всем впечатлениям, испытанным нами при осмотре прежних собак, нам оставалось бы прибавить немногое к достоинствам чернопегого, если б Алексей Николаевич не объяснил некоторых подвигов этой удалой собаки. Васька один, кажется, был недоволен холодным рассказом своего барина о его любимце, посредством которого он сам начал «выходить в люди» в кругу заслуженных уже охотников.

— А он должен быть зол, — сказал я, глядя на глаза черноопегого, которыми он смотрел как-то неприветливо.

— Напротив, — повершил Алеев, — смирнее его едва ли найдется теперь собака в охоте, и присворен удивительно: от стремени ни на шаг.

Вечером, во время чая, когда мы, простившись с семейством Алеева, ушли к нему наверх и облеклись в халаты, главные охотники принялись рассуждать о подробностях начертанного заранее маршрута. Это для меня был в высшей степени занимательный разговор, потому что мнение Атукаева резко расходилось с мнением большинства, на стороне которого был и Алеев.

Возник вопрос: прямо ли идти нам в степь «на лисьи места», или взять по пути места трудные, но верные, где было отозвано несколько выводков волков ловчим Феопеном, за которые он ручался. Алексей Николаевич крепко стоял на том, чтоб брать поле[166] в Чурюкове, где были подвыты и сосчитаны волки; граф знал это место, но трусил его: он уже не раз уходил оттуда, не видя шерстинки, с измученной стаей.

— Правду тебе скажу, по совести, — повторял он раз, до двух, — я боюсь Чурюкова как огня! Тут, мне кажется, не справишься никакими силами: место крепкое, уйма, разлетистое[167]; тут мы ничего не сделаем, изобьем собак, а время уйдет!

— Помилуй, граф! — возражал тот. — Чурюкова бояться — лучше и охотником не слыть. Я, третьего года, в одно поле взял оттуда девятнадцать, и в том числе двух матерых и шесть переярков[168], да прошлый год, проходом из Бокина, с измученной стаей и подбитыми сворами, кинул по пути, и то добыл шестерых!… Скорее же в Бокине не справишься без тенет[169], а тут что…

Надо сказать, что подобная фраза в устах другого охотника была бы чистое самохвальство, но в устах Алеева это было больше ничто, как сама истина; о предмете этом он и говорил как бы мимоходом, по необходимости.

Бацов, Стерлядкин и Владимирец восстали общим бунтом против Атукаева и твердо держались мнения Алексея Николаевича; все они, как я заметил, жаждали скорее увидеть в деле его стаю и ловчего Феопена, которого слава была утверждена давно и окончательно. Притом же травить матерых волков одной псарской сворой, а при нужде принимать из-под одной собаки для многих казалось чем-то невероятным.

— Ну, как знаешь там… — повершил граф. — Ты ведь всему голова, и пословица говорит: «Куда голова, туда и ноги…» Я только вот насчет лисьих мест… все боюсь, как бы нам не опоздать.

— Как ты это судишь, граф? Да знаешь ли, что нам раньше октября в те места носа совать не следует!… Ведь там степь не нашей чета! Разлет, соры[170], уборка поздняя (хлебов), время теплое, зверь не в рыску[171]. Пусть-ка эти господа, горяченькие (говорят, уже полетели туда), попробуют!… Уверяю тебя, что они останутся без собак и вернутся ни с чем, а мы возьмем обапол[172] полей шесть славных, выстоимся вовремя и, с свежими собаками явимся к месту… Итак, решено? в Чурюково?

— В Чурюково! — крикнул Атукаев, стукнув кулаком по столу.

— Ура! У-ра-а-а! — закричали мы разом, так, что, кажется, стены дрогнули.

— А я-то? Я-то? Отец семерых детей! Из Владимира в Чурюково! — прибавил Владимирец пискливым голосом, складывая крестообразно руки, и рассмешил всех.

Вошли Афанасий и камердинер Атукаева.

— А вот и твои прибыли! — сказал Алеев. — Афанасий, вели же разместить охоту и накормить людей.

— Да ведь охоты моей тут нет; она в Лозовке…

— Как же это? Отчего же не сюда?

— Ну, нет, я себе не позволю этого! — возразил Атукаев. — Пусть ловчий посмотрит, тогда и соединимся… в случае какого-нибудь несчастья… да я лучше всех лишусь, чем сделать неприятность, особенно тебе!

— Вот еще нежности! Ведь у тебя собаки здоровы?

— Да, это так, только не наше дело! Пусть ловчие там как знают[173].

На другой день утро мы провели в манеже, где часа три продолжалась выводка лошадей, потом по-прежнему отправились в дом к обеду, в часу в четвертом после обеда уехали на псарный двор смотреть гончих; для меня, собственно, интереснее было взглянуть на личность алеевского ловчего Феопена.

Околесив страшного размера господское гумно, мы спустились к мостику, где, на омытом речкой с трех сторон бугре, был устроен псарный двор.

— Где Феопен? — спросил Алеев у выжлятника Пашки, попавшегося к нам навстречу.

— Ушел в проводку.

— Вот те раз! Приехали, а смотреть не на что. Феопен-то стаю увел. Да скоро ли он вернется?

— Запарка[174] готова, — отвечал Пашка. — Сейчас станем кормить.

От безделья я занялся рассматриванием местности; направо поле высоким гребнем тянулось над рекой вдаль и заканчивалось у села Никольского; налево, в версте от нас, у сельца Воскресенского, над берегом той же реки шумела красивая ольховая роща; кругом были луга, а сзади — Братовка.

— А вот и он! — сказал Атукаев, указывая по направлению к роще.

И точно, Феопен, незаметно для нас, подошел берегом реки к мостику; на нем был помятый картуз, синя поддевка и длинные, выше колен, сапоги. Под мышкой он держал арапник, а за спиной у него висел большой длинный рог.

— Это он. Да где же стая? — спросили разом Стерлядкин и Бацов.

— Верно, бросил где-нибудь в поле, — отвечал Алеев. Между тем Феопен, увидя наш экипаж, подошел к кучеру, понюхал табаку, спросил что-то и той же медленной стопой подошел к нам и снял шапку.

— Здравствуй, Феопен! — крикнули граф и Бацов.

— Здравия желаю… изволили прибыть… вот и хорошо!… — Феопен наклонился к корыту и опробовал рукой налитую в нем запарку.

— Где же твоя стая? — спросил граф.

— Да вон… шишкинских гусей стерегут. Давай сухари! — прибавил он, обратясь к Пашке.

Граф, Бацов и прочие охотники в недоумении глядели друг на друга. Гораздо после я уразумел значение этой переглядки. Было отчего разинуть рот любому охотнику: ловчий уводит несомкнутую[175] стаю за версту, за две, то есть туда, откуда слышен рог, в лес, в поле, в луга, где ходят гуси, пасутся овцы, мычат телята; крикнет он собакам: «Стай-сь!» — и стая скучилась, сжалась, уселась и глядит, поднявши головы, как, понюхивая табачок, ее пестун бредет один до дому, и когда-то ему вздумается позвать в рог своих послушных деток?… Сидят собаки, не шевелятся, ждут, а вокруг них столько жирных, лакомых блюд!… Там гусыня гогочет к стаду, тут мычит телок… Да! Спросите у любого ловчего о подобной проделке, и он станет клясться, божиться, что тут действует не человечья, а нечистая сила, а между тем у ловчего Феопена это дело будничное, урядовое[176]; это его азбука — склады увидим после…

Пашка принес полумерок сухарей; Феопен рассыпал их по корыту и размешал лопаткой, потом вскинул рог через плечо и дал позов. С этим звуком роща огласилась визгом, и стая без смычков помчалась к мосту: охотники наши пристально глядели на собак, я, не отрывая глаз, смотрел на ловчего. Детина этот был лет сорока, роста среднего, плечист и крепок. Черными полуоткрытыми глазами своими глядел он ровно, устойчиво; глаза эти как-то лениво переходили с предмета на предмет. Говорил он плавно, с отрывом, подумавши, как будто нехотя. Длинный носина его был наглухо заколочен частыми понюшками табаку, отчего Феопен гнусил, произнося слова. Но как резко, при всей этой неразвязности манер, неклейкости протяжной речи, обозначался в нем один из тех русских мудреных людей, которые «себе на уме», которые «не дают маха»!