Женщины рыдали - каждая в меру своей впечатлительности. Ваня ничего не понял, но был потрясен красноречием товарища и сидел с открытым ртом, куда по случаю залетала ночная мошка. Журналист же был меркантилен:

- И ничего нельзя изменить? Не верю!

- Не знаю, - покачивался на ящике Виктор Викторович. - Антипропитку? Антибиостимулятор? Но это годы... годы. И деньги... деньги. Нет, вы не понимаете, что такое биостимулятор... - Осекся, со страхом осмотрелся, затем придушенно сообщил: - Я забыл. У меня дома запасы биостимулятора. Тсс!..

От костра неприметно отделилась женская тень - это была тень Николь. Девушка юркнула к лимузину, приоткрыв дверцу, потянула на себя спортивную сумку. И спиной почувствовала стороннее присутствие. Осторожно скосила глаза: в темноте угадывалась подозрительная фигура человека - и что-то в ней было противоестественное.

Профессиональное движение девичьей руки, и свет фар вырывает из ночи эту фигуру, мазанную в дешевую "золотую" краску, которой обычно красят памятники для их идейной авантажности.

Маленький полутораметровый человечек делает шаг к автомобилю, хитроватая и мертвая усмешка искажает его гипсовую мордочку.

- А-а-а! - кричит Николь и, вырвав руку из сумки, швыряет булыжник; тот точно попадает в шлакоблочный лоб болвана.

Поврежденный истукан пропадает в ночи, а на крик девушки от костра бегут люди, обступают ее, волнуются:

- Что случилось, родненькая?.. Померещилось?.. Нам бы дожить до рассвета... Кошмары во сне и наяву...

Николь от пережитого утыкается в атлетическую грудь Ника. Все возвращаются под защиту костра, а двое остаются под мерцающими звездами.

- Ну, кто обидел храбрую девочку?

- Твой булыжник меня спас. От объятий памятника.

- Булыжник?

- Не притворяйся. Утопил в речке собственность разведки? Ая-яй!

- Булыжник - лучшее оружие против болванов.

- И все это не сон?

- Что?

- Эти болваны.

- Не сон, но мы их победим.

- Ты уверен, милый?

И словно в ответ - ударил далекий боевой гром. И трассирующие пули атаковали звезды. И багряные всполохи расцвели у горизонта. Это в муках рождался мировой Апокалипсис.

Однажды мне приснился сон: песчаный, с перламутровыми ракушками, безбрежный берег. На этом безлюдном, ветреном берегу из жестких морских водорослей - Алька, рядом с ней - странное существо, похожее на гигантского зверя.

- Алька! - скатываюсь по песчаному обрыву. - Это что, кенгуру?

- Кенгуру.

- Настоящий.

- Угу.

- Можно потрогать?

- Не боишься?

- Нет.

- Почему?

- Он на зайца похож. Только большой.

- Он все понимает, обидится, что ты его зайцем обзываешь.

- Не обижайся, кенгуру, - говорю я. - Какой ты теплый и шерстяной, как носок.

- Теперь точно обидится.

- Нет, Алька. Я же вижу: ему приятно, особенно когда за ухом чешут.

- Когда за ухом чешут, всем приятно.

- А в сумке что у него? Мыло и зубной порошок. Помнишь, как ты мне читала: "Мама мыла мылом Милу". Или еще как там?

- Помню. Только я читала: "Мама мыла мылом Борю".

- Какого Борю?

- Нашего братика.

- Братика?

- Ага.

- Алька, ты сошла с ума! Какой братик? Нас же двое: ты и я!

- Нет: я, ты и Боря.

- Откуда знаешь?

- Я услышала маму и папу, нечаянно. Они говорили громко...

- За нечаянно бьют отчаянно! Я тебе не верю.

- Не верь.

- И что? У Бо наша мама?

- Мама другая.

- Тогда он нам не братик. Какой он нам братик?

- У него наш папа.

- Алька, ты все напридумывала?

- Погляди в сумку кенгуру. Они так похожи.

- Кто? Папа и кенгуру?

- Гляди...

- Ну ладно... Так... там... Алька, там кто-то живет?

- Боря, он еще маленький.

- Эй, в сумке, а ну-ка лучше вылезай!

- Не пугай его.

- Вылезай, говорю!

- Нэ, - раздается знакомый хамоватый голос, и я... просыпаюсь в поту и со знанием того, что все приснившееся - правда.

Нас трое - я, Алька и Боря, он же Бо, он же Бонапарт.

Впрочем, А. уже нет, я умираю, а вот Бо живет и процветает, несмотря на свой природный кретинизм. Не пришло ли его время?

Когда я умирал первый раз, у отца были на погонах другие звезды, помельче, и он без лишних сомнений выручил меня: отдал часть своего ценного народно-хозяйственного костного мозга для продолжения моей счастливой жизни.

Если бы отец сдержал свои родительские эмоции и чувства, быть ему маршалом. Был несдержан, это правда. Помню, я нарочно отправился смотреть на мать Бори, когда узнал то, что мне не следовало знать. Это была шумная дебелая баба, она кухарила в ресторанчике, висящем над фрондирующим морем ласточкиным гнездом. Когда она мыла линкорные котлы, мужскому кобелиному глазу, должно быть, доставляло удовольствие лицезреть объемный девичий зад. О-о-о, какая жопа, смаковали посетители за столиками, ковыряясь в бифштексах, салате, бычках в томатном соусе. И поэтому нетрудно было понять отца: мама болела, и ему приходилось месяцами воздерживаться, что заметно вредило его общему самочувствию. Кухарский оттопыренный зад возник как нельзя кстати. И случилась нечаянная любовь - то ли на берегу романтического моря, то ли на котле, а может быть, и на ажурном столике. Тут надо сказать, что несчастный Борис Абрамович, поговаривали, удавился от ревности и неразделенных чувств к расчетливой мавританке, обнаружив поутру донельзя поломанную казенную мебель в липучей офицерской сперме. И родился в результате угорелой любви хорошенький дистрофик с небесным знаком на державном лбу. И выжил, и стал жить, проявляя с каждым днем выдающиеся идиотические свойства ума.

Чистенькое и опрятное утро столицы государства, где в одном из провинциальных городков происходят невероятные, фантастические события. Но никто из многомиллионного населения ведать не ведает о них.

Полные сил солнечные лучи золотят купола кремлевских церквей. Внутренний двор Кремля пуст, лишь дворники поливают сонные клумбы и деревья, в листве которых еще путается ночь. Да пожилой сокольничий, держа на руке дрессированного сокола, внимательно следит за вороньим содомом.

Содом наблюдается и в корпункте. По коридорам, как при пожаре, мечутся сотрудники, факсы выплевывают секретные и срочные распоряжения, веселенький перезвон телефонов. Шеф-руководитель, вытащив из сейфа массивный пистолет, проверяет обойму. Время ЧД - время Чрезвычайных Действий.