- Извини, Ваня, - сказал Дымкин. - Поехал я пехом...

- Вижу, - ответил Минин.

- Ужо, наверное, не свидимся?

- Это как Богу угодно.

- Не обижайся, пожалуйста, Иван, да задумка ваша, однако...

- А какая задумка?

- На Москву!

- А почему бы и нет? Пройдем парадом, как в сорок пятом.

- Я за вас, Иван...

- ...но без нас.

- Выходит, так...

- Ну, бывай! - И, хлопнув ладонью по капоту старенького авто, Минин отправился к блаженствующим у колодца друзьям.

Бибикнув, "Победа" выкатила со двора, попылила, исчезая за поворотом.

Под яблонями за деревянным столом сидели трое стариков, умытые колодезной водой. На столе стояла бутылка водки. Беляев резал сало, огурцы и хлеб, приговаривал:

- Клопы подыхают, блохи умирают, моль улетает, тараканы спасаются, мухи промеж себя кусаются, а мы живем, хлеб жуем... Ничего, братки, сообразим на троих, по нашенской русской традиции.

Ухов держался за грудь. Минин спросил:

- Что, сердечный, худо?

- Барахлит мой пламенный мотор, - ответил водитель. - Еще гекнусь в чистом поле.

- Не бойся, Леха, - успокоил товарища Беляев, разливая водку по кружкам. - Мы тебя, как солдата, в теплую родную земельку...

- А знаете, почему смерть поставлена в конце жизни? - спросил Минин. И ответил: - А чтобы удобно было к ней приготовиться.

- А вот я помирать и не думаю! - вскричал Беляев. - Назло всем врагам земли русской! Вот им!.. На-ка выкуси! Врешь, не возьмешь! - И принялся крутить кукиши в белый свет.

- Не забудь закусить, аника-воин, - предупредил Минин.

- Эх, братки, - поднял кружку Беляев. - За Родину-мать!

- За Родину, - поддержали его боевые друзья.

Итак, шедевр, повторюсь, мирового киноискусства заканчивался. Я окончательно проснулся, ощущая во рту наждачный язык. Прозвучали прощальные музыкальные победные аккорды, на белом экране выбились выразительные буквы "пиздец", в смысле "конец", и все, праздник для утомленной, скорбной души завершился. Но поскольку уважаемая публика уже давно заложила свои души, то праздник продолжался.

- Господа, господа! Никто не имеет вопросов к режиссеру? - волновался распорядитель.

Мой друг и директор моей судьбы Классов тормошил меня, размякшего в удобном теплом кресле. Я хлопал глазами и трудно ворочал шершавым языком. К счастью, никто не пожелал мне задать вопросы. Все равно бы я не ответил. А если бы ответил?..

Однажды на подобном просмотре одна тучная дама, жена одного из интеллигентных политиканов, засюсюкала, носопырка:

- А вы меня не пригласите сниматься?

- Мадам, - отвечал я весомо, с удовольствием, - ваш прекрасный бюст мы будем использовать в качестве стартовой площадки для будущих звезд порнографических фильмов. Кстати, ваше отношение к оральному сексу?..

Всевельможная дама, поправляя жировые складки на боках, засмущалась:

- Я и мой муж любим пирожные "корсар" и не любим сосиски.

- О-о-о, - восхитился я, - тогда спокоен за ваше светлое будущее, ме-э-едам; тот, кто по ночам тайком от народа давится пирожным "корсар", давно уже построил себе райские кущи.

Тогда мне аплодировали - правду любят все, даже те, кто уже не глотает говнистые сосиски... Впрочем, это уже история. Надо жить сегодняшним днем. Если вечер считать днем.

Не помню, как мы оказались в зале приемов. Я и Классов ругались по поводу моего поведения во время просмотра шедевра. Оказывается, мало того, что я разломал кресло, но 1) сцапался со служителем, который пытался меня же пересадить, 2) выражался нецензурными словами, от которых вяли уши и души, 3) хохотал в самых трагических сценах и плакал на комических; ну и последнее, уже ближе к финалу заорал диким голосом: "Наступают сумерки демократии! Наступают сумерки демократии! Наступают сумерки демократии!"

- Ну и что? - не понимал я. - Каждый человек в нашем обновленном обществе имеет право на личную точку зрения. За что, блядь, боролись?..

- На то и напоролись, - отвечал мой директор. - Неудивительно, что вопросов к тебе не было. Какие вопросы могут быть к сумасшедшему?

- Сам дурак, - находчиво отвечал я на грязные инсинуации человека, далекого от индивидуализированного взгляда на мир. - Лучше-ка скажи мне, Классман, нам дадут здесь миллион или не дадут?

- Миллион чего?

- Миллион долларов.

- А миллион пиздюлей не хочешь?

- Не хочу.

- Тогда меньше размахивай руками, а то живыми мы отсюда не выйдем.

- А-а-а, пошли они все! - легкомысленно отвечал я, вступая в великолепный зал приема. Столы ломились от разносолов. Могу пересказать пищу, да не следует зря смущать понурый голодный народ. Скажу лишь одно: народу, в очередной раз одураченному, остается только смеяться над самим собой. Смех сам по себе питателен: минута сепаративного смеха заменяет кг мяса, кг картофеля, кг хлеба, кг табака, сто грамм мутно-селевой водки. Как говорят господа философы: кому раковый супчик, а кому всю жизнь рачком-с. Рачком-с - излюбленная крестьянско-пролетарская поза. Вероятно, она для практически всего населения самая удобная?..

И что странно: по великолепному залу приема шествовали гордые, невозмутимые, уверенные члены правительства и их рабфаковские леди, однако у меня возникло твердое убеждение, что все они, радикалы, находятся в вышеупомянутой позе. Примите мои соболезнования, властители дум народных, верные продолжатели дела того, кто до сих пор покоится для всеобщего назидания, аккуратно сложив набальзамированные свои шаловливые ручонки и молодо улыбаясь в постоянно подстригаемую рыжевато-конскую бородку. Лучезарный скорняк знал, что шкуру с людей надо сдирать с шутками: "Землю крестьянам! Заводы - рабочим! Мир - хижинам, война - дворцам!" Плебей разложившихся идей и заложник трупной оболочки. История еще не переварила эту конфетно-мавзолейную достопримечательность. И не переварит, пока есть вы, послушные ученики, следующие призыву:

- Вег'ной дог'огой идете, товаг'ищи!

Да-да, не надо смущаться, дорога, она же дог'ога, у вас, учителя и учеников, одна и та же: к заоблачным пикам власти. Чтобы власти было всласть, чтобы ее можно было есть, как икру, ложками, чтобы до одурения, чтобы до рвоты, чтобы больше не лезло; ну а если не влезает более икристая власть, то схавать можно ее и жопой посредством клизмы для всей легковерной страны.