— Рада это слышать. То есть это было бы плохой приметой или оставило бы по себе дурной осадок, если бы сегодня произошло нечто подобное. Я очень счастлива, Фред. Мы с Тони решили пожениться.

На этот раз Фред глубоко засунул руки в карманы брюк. Несмотря на все старания сдерживаться, у него побагровели скулы; он преисполнился предельной ненависти к этому невольному признаку волнения. Он понурил плечи под черной мантией и, уставившись в землю, стал раскачиваться на пятках, словно оценивая сказанное.

— Поздравляю, — сказал он. — Старик знает?

— Нет. Мы приехали сообщить ему, но ты же знаешь, как это бывает в последний день сессии. Сегодня вечером он едет к побережью, где мы с ним и увидимся. Но, Фред, сегодня вечером и ты едешь в свой коттедж, не так ли?

— То есть вы хотите, чтобы я сообщил ему эти новости. Так?

— Ну, как бы намекнуть ему. Пожалуйста, Фред! Ты же сможешь, правда?

— Нет, — подумав, отказался Барлоу.

— Не сможешь? Но почему?

Барлоу ухмыльнулся. Взявшись за отвороты мантии, словно обращался к присяжным, он склонил голову набок.

— Примерно двадцать лет, — мягко сказал он, — когда ты только училась ходить, а мне было двенадцать лет, я возился с тобой и заботился о тебе. Я решал за тебя арифметические примеры и делал упражнения по французскому, когда ты ленилась делать их сама. Когда ты попадала в неприятности, я вытаскивал тебя. Ты милая девочка, Конни, и твоя привлекательность не имеет границ, но тебе никогда не было свойственно чувство ответственности. Если ты собралась выходить замуж, тебе самой придется этим заниматься. И не только. Это лишь часть той грязной работы, которую ты должна сама делать. А теперь прошу простить меня. Я должен возвращаться к своему клиенту.

Девушка вскочила на ноги.

— Тебя это просто не волнует! — закричала она.

— «Волнует»?

— Ты и Джейн Теннант… — Она спохватилась. Затем презрительно продолжила: — И ты тоже боишься его, как и все прочие!

Барлоу не ответил. Он повернулся к Тони Мореллу и отпустил что-то среднее между поклоном и формальным кивком. Развернувшись, он в развевающейся мантии неторопливо двинулся по дорожке в обратный путь. Даже хвостик парика, казалось, красноречиво покачивался.

Мистер Морелл, который, казалось, мрачно размышлял на какую-то другую тему, встрепенулся и улыбнулся Констанс.

— Не обращай внимания, моя дорогая, — успокоил он ее. — Это в самом деле вряд ли можно считать его заботами. Ты же знаешь, я сам в состоянии справиться с этой ситуацией, — блеснул он улыбкой.

— Но, Тони… Кроме всего прочего, у тебя ужасно плохая биография, так ведь? Я хочу сказать, в глазах других людей.

— Увы! — с юмором согласился мистер Морелл. Он прищурился. — Это имеет для тебя значение?

Страсть, с которой она ответила, удивила даже его самого.

— Ни за что на свете! Я… я скорее из-за этого восхищаюсь тобой. И, ох, Тони, я так люблю тебя! Но… — Снова она замялась, щелкая замком сумочки. — Но что скажет мой отец?

На следующий день судья Айртон сидел в гостиной своего приморского бунгало за партией в шахматы с доктором Гидеоном Феллом.

Бунгало не отличалось особой изысканностью, да и участок прибрежной полосы рядом с ним тоже не особо ухожен. Те его друзья, которые знали подчеркнутую утонченность Хораса Айртона и его едва ли не кошачью любовь к уюту, были искренне удивлены, узнав, что он здесь обосновался. Судья Айртон терпеть не мог пешие прогулки: и в Лондоне, и в его окрестностях он старался и шага лишнего не сделать, если появлялась возможность воспользоваться лимузином. В стремлении к устраивающему его образу жизни он не считался с тратами — и, по мнению некоторых, они заметно превышали его доход. Городское жилище на Саут-Одли-стрит, сельский дом в Беркшире судья оборудовал ваннами совершенно сибаритского характера и самой современной домашней техникой. Он отдавал должное изысканным блюдам и напиткам. Его большие сигары, его наполеоновское бренди (подлинное) и его преклонение перед французской кухней — все было настолько известно, что ни одна карикатура на него не обходилась без этих деталей.

Но истина заключалась в том, что судья Айртон, как и все мы, питал иллюзии относительно морского воздуха и простого образа жизни.

Каждый год, обычно в конце весны или начале лета, он начинал сдержанно сетовать на здоровье. Для таких сомнений у него не было оснований. Он обладал поистине луженым желудком. Но у него вошло в привычку арендовать коттедж на достаточно отдаленном участке побережья, подальше от морских курортов, и проводить в нем несколько недель или месяц.

Он не купался в море — никому не доводилось стать свидетелем потрясающего зрелища судьи Айртона в купальном костюме. Как правило, он предпочитал, расположившись на садовом стуле и нахохлившись, как сова, читать своих любимых авторов XVIII века. Порой, решив все же заняться здоровьем, он неторопливой грузной походкой прогуливался по полосе песка, с сигарой во рту и с выражением отвращения на лице.

«Дюны», его нынешнее бунгало, было лучше, чем большинство предыдущих. Он пошел даже на то, чтобы приобрести его, ибо в нем оказалась приличная ванная. Оно было сложено из кирпича, покрытого желтой штукатуркой, с высокими французскими окнами, выходящими на море. В нем имелись две комнаты, разделенные холлом, кухня и ванная в задней части дома. Перед ним, за широким газоном, на котором никакими силами нельзя было вырастить траву, тянулось асфальтовое шоссе, уходившее на восток к Таунишу и на запад к изгибу залива Хорсшу-Бей. По другую сторону этой дороги, за спутанными зарослями растительности, напоминавшими траву, заплетенную морскими водорослями, к морю полого спускался склон белоснежного песка.

На протяжении безлюдной полумили в обе стороны «Дюны» были единственным строением. По дороге не ходили никакие маршруты автобусов, хотя она относилась к ведению муниципалитета, который оснастил ее фонарями через каждые двести метров. В хорошую погоду, когда солнце отражалось в синевато-серой воде моря и в охряных струях залива, отсюда открывался прекрасный вид. Но в пасмурные ветреные дни тут было пусто и одиноко.

Стоял теплый, но весьма сырой день, когда судья Айртон и доктор Фелл сели за шахматы в гостиной «Дюн».

— Ваш ход, — терпеливо напомнил судья Айртон.

— Что? Ах да! — встрепенулся доктор Фелл. Он едва ли не наудачу поставил пешку, ибо не без труда подбирал аргументы в их споре. — Вот что я хотел бы знать, сэр. Почему? Почему вы получаете такое удовольствие от этой игры в кошки-мышки? Вы между строк дали мне понять, что в любом случае молодого Липиатта не повесят…

— Шах! — Судья Айртон сделал ход пешкой. — Что?

— Шах!

Испустив тяжелый вздох, доктор Фелл надул щеки и, склонившись над доской, стал разглядывать расположение фигур сквозь пенсне на широкой черной ленте. Когда он перевел дыхание, заколебались все сто двадцать килограммов его тела. Доктор Фелл с подозрением посмотрел на соперника. Его ответный ход был столь же дерзким, как и выражение выпяченной нижней губы.

— Ха! — проворчал он. — Вот так! Но вернемся к заданному вопросу. Когда заключенный за решеткой приходит к выводу, что опасность ему уже не угрожает, вы возвращаете его к этой мысли. Когда он ждет беды, вы даете ему понять, что ее уже нет. Вы помните дело Доббса, того мошенника с Лиден-холл-стрит?

— Шах, — сказал судья Айртон, убирая с доски королеву противника.

— Да? А что вы скажете вот на это?..

— Шах.

— О боги Олимпа! Похоже, что это…

— Да, — сказал соперник. — Мат.

Он деловито собрал фигуры и расставил их для начала очередной партии. Но приглашения к игре доктор Фелл так и не услышал.

— Шахматист вы плохой, — сказал судья. — Не можете сконцентрироваться на игре. В таком случае… Что вы хотели выяснить?

Хотя в суде он был воплощением отрешенности и сидел сосредоточенный, как йог, здесь, в доме, в нем проглядывали человеческие черточки, но он все также избегал откровенности. Впрочем, хозяином он являлся приятным и доброжелательным. Сейчас на нем был спортивный костюм из твида, дополненный большими шлепанцами — они совершенно не вязались с его обликом; и он сидел в большом кресле так, чтобы его короткие ножки касались пола.