- Учись. Будешь приемщицей.

А как учиться? Она приходила домой расстроенная, просила отчима рассказать ей все, что знает он об измерительных приборах и о таком замысловатом приборе, как микрометр.

Она говорила:

- Ты все-таки, дядя Сеня, автомобили починяешь. Ты должен знать...

- Автомобили, - говорил отчим, - это вещь одна, а микрометр - это вещь другая. Я их сроду в руки не брал, микрометры. А путать людей я не любитель.

Варя должна была доходить до сокровенных особенностей незнакомого ей ремесла почти самостоятельно, почти без посторонней помощи.

Помогать ей стали, когда она уже ухватилась за какое-то звено, уверенно и крепко. Ее заметили. Ее продвигали все дальше и дальше.

Освоив немного приемку штампованных шариков, она перешла контролером в роликовый цех. Здесь только что установили токарные автоматы. Шлифовки еще не было.

Приходилось самой готовить заказы на инструмент, чертить эскизы для постовых контролеров. Приходилось даже рассчитывать на целый год потребность в рабочей силе, знакомиться с нормированием.

Детали приходилось принимать с разных машин. Надо было знать оборудование, знать не только виды брака, но и способы его предупреждения.

В то время контролер был единственным лицом, обязанным защищать весь цех от брака.

И Варя Лугина была таким контролером. Она хотела быть таким. Она спала не больше четырех часов в сутки, не успевала обедать. И мамаша кричала:

- Семен! Это что же такое творится? Девочка погибает. Она тебе не родная, тебе и горя мало. А я-то как страдаю...

- Варя, - говорил Семен Дементьич, встретив падчерицу в краткий промежуток между работой и сном, - пожалей хоть нас, стариков, если ты себя не жалеешь. Зачем ты это самое... не ешь, когда тебя просют? Ну что за глупости, ей-богу! Я тебя прошу...

- Вы с ума сошли? - спрашивала Варя. - Я ведь, кажется, не ребенок...

И разговор обрывался на этом.

Поколению, входившему в жизнь в начале первой пятилетки, были предоставлены большие права. Но и требования к нему были предъявлены большие.

Это поколение участвовало в создании новых, грандиозных вещей в условиях труднейших и часто как будто бы непосильных. Приходилось учиться и работать. И главное - приходилось учиться и работать самостоятельно. Люди взрослели быстрее, чем в обычное время.

В девятнадцать лет Варя Лугина была уже мастером. Она говорила Фомину:

- Папаша, по-моему, ты неисправим...

- Почему?

- Ну как же... Я тебе третий раз говорю - края должны быть свободны, а ты их стачиваешь. Это же брак...

Фомин поднимал очки на лоб, внимательно смотрел на шайбу, потом на Варю. И, осмотрев ее со всех сторон, спрашивал:

- А кто учил тебя на этом станке?

- Ты.

- А теперь ты меня учишь?

- Я.

- Забавно! - говорил старик.

Но все-таки старался не стачивать краев. Ослушаться мастера нельзя.

А Лугина была очень строгим мастером.

Потом ее перебросили на комсомольскую работу. И когда она выговаривала комсомольцу за какой-нибудь промах на производстве, она не просто выговаривала, но могла и показать, как надо делать по-настоящему.

Добряков и до сих пор помнит, как Варя Лугина в свое время "брала его в работу", как он краснел перед девушкой, но ничего не мог возразить. Она всегда была права. И не отсюда ли началось его влечение к этой девушке, закончившееся так печально?

Варя Лугина ушла от него навсегда. Она привыкла все в жизни делать самостоятельно и самостоятельно хотела решить сейчас самый сложный в ее жизни вопрос. Без мужа. Без Добрякова. Сама.

Она пришла к секретарю комсомольского комитета и сказала, что хочет опять пойти на производство: ей тяжело теперь заниматься комсомольскими делами - много беготни, а ей трудно сейчас.

- Почему сейчас?

- Я беременна.

- Как? - секретарь удивился. - Разве ты, Варя, вышла замуж?

- Нет, - сказала Варя. - Я не вышла. И не хочу выходить. Не хочу...

- Ну? - сказал секретарь, еще не зная, что сказать.

Они разговаривали с глазу на глаз. На мгновение в комнате наступила неловкая тишина.

Потом секретарь, оправившись от смущения, заговорил:

- Мне неудобно, Варя. Это вообще-то как будто меня не касается. Это личный вопрос. Но все-таки кто же отец ребенка? Интересно все-таки... Мы свои...

- Один гражданин, - сказала Варя насмешливо, - пожелавший в общем остаться неизвестным...

- Так, так, - секретарь забарабанил пальцами. - И желания отца и матери в общем совпали, чтобы остаться неизвестными?

- Нет, - сказала Варя, улыбаясь весело, - мать известна. Я мать. И вот, как женщина с ребенком, я прошу тебя пустить меня на производство. Мне там легче будет. Не надо бегать. Мне сейчас нельзя бегать...

Дня через три ее желание было исполнено. Она вошла в тот цех, где работает Добряков и где она работала когда-то. Это было утром.

Добряков увидел ее и обрадовался. Она идет к нему мириться. Наконец-то! Он был великодушен, Добряков. Он не хотел напоминать ей о происшедшем. Чтобы замять неприятные объяснения, он решил сообщить ей сразу же, что приглядел в комиссионном магазине материю на весеннее пальто для нее. Называется парижский кастор. Нежно-коричневый цвет, легкий ворс...

Но Варя прошла мимо, не заметив его. Он посмотрел ей вслед. Она шла медленно, в желтых сапожках, в кожанке. Она вошла в конторку.

Из конторки она вышла вместе с начальником цеха. И они пошли меж станков.

- Здравствуй, - сказала она, - товарищ Добряков.

- Здравствуй, товарищ Лугина.

И ни тени иронии. Очень серьезно. Добряков даже с заметным почтением произнес это обычное приветствие.

Лугина обошла с начальником весь цех. Потом подошла к Добрякову.

- Я, - сказала она, - прошу тебя, товарищ Добряков, забыть все, что было между нами. Я работаю здесь мастером...

Добряков не сразу понял, что она хочет сказать. Он сначала подумал, что она просит забыть, что они разошлись, и помнить, что он отец. Он обрадовался вначале...

Но она продолжала:

- Я прошу забыть, товарищ Добряков, что мы когда-то были с тобой в каких-то отношениях. Это надо сейчас забыть...

Добряков наконец понял, в чем дело. Он побледнел. Но утвердительно мотнул головой.

- Хорошо. Я ничего не позволю...

И действительно, он все время держался хорошо.

Лугина здоровалась с ним по утрам, недолго говорила о делах. Иногда советовалась. И в этом нет ничего удивительного. Начальник цеха с ним тоже советуется.

Потом Лугина ушла надолго.

Было известно, что она родит...

После работы Добряков, как обычно, обтирал станок, прибирал инструменты, когда к нему подошла шустрая Катя Потехина.

- Слушай, Добряков, ты к Варе Лугиной как относишься?

Добряков поднял голову.

- А тебе какое дело? Ты чего прилезла?

- Не груби, - попросила Катя. - Я никуда не прилезла. У меня есть поручение от ребят. Дело в том, что Варя Лугина родила и мы собираем на подарок ребенку. Это дело добровольное, кто хочет. Не хочешь - не надо. Ребенок и без тебя обойдется...

Добряков покраснел.

- Ты не тараторь, погоди. - И стал расстегивать спецовку.

Во внутреннем кармане у него лежали в одной пачке документы и деньги. Он вынул из нее сто рублей и протянул Кате. Потом, подумав, дал еще десятку.

- Куда это? - засмеялась Катя.

- Ты же сама сказала - ребенку на подарок...

- Так ты смотри, сколько даешь, - развернула деньги Катя. - Все давали - кто пятерку, кто десятку. Симаков дал пятнадцать рублей. А у тебя, смотри, сотня и еще десятка. Ты что пьяный?

- Не твое дело, - отодвинул ее руку Добряков. - Тебе поручили собирать на подарок - ты собирай. А это не твое дело - разглядывать, кто сколько дает. Может, я и две сотни дал бы, но у меня с собой нету...

- Вот это я понимаю! - восхитилась Катя. - Я даже не думала, что ты такой парень. С размахом...


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: