Между тем Совет старейшин прислал Наполеону следующий декрет:

"1) Законодательное собрание перемещается в Сен-Клу.

2) Члены Совета соберутся туда завтра, 19 числа, в полдень.

3) Исполнение настоящего декрета возлагается на генерала Бонапарта. Он должен принять надлежащие меры для безопасности народного представительства. Вся национальная гвардия и войска, находящиеся в Париже и его окрестностях, и войска всего семнадцатого военного округа поступают немедленно в его непосредственное распоряжение...

4) Генерал Бонапарт должен явиться в Совет старейшин для принесения присяги..."

Наполеон ожидал получения этого декрета, написанного по его согласию с членами Совета, державшими его сторону. Он прочитал его собранным войскам и прибавил, что надеется на их полную доверенность.

Декрет Совета старейшин был обнародован при барабанном бое по всем кварталам Парижа. Потом Бонапарт издал прокламацию, в которой говорил: "Я беру на себя попечение о безопасности народного представительства..."

Таким образом, Бонапарт был, по-видимому, законно облечен в полновластие над столицей, а Директория ничего не предпринимала, и, сказать к ее оправданию, не могла ничего предпринять. Гойе простосердечно сидел у себя дома, в Люксембурге, дожидаясь к обеду главу заговорщиков, который в этот день напросился к нему обедать специально для того, чтобы посредством этого удержать президента республики в его столовой. Мулен выражал свое негодование в бесполезных представлениях. Баррас получил известие, что политический переворот, от которого он ждал личных выгод, будет приведен в исполнение без его участия. Сиейес и Роже Дюко решили сдать должности и сами были в числе заговорщиков. Следовательно, Бонапарт мог встретить препятствия разве в одном Совете.

Он явился на его заседание 19 числа, в час пополудни, предварительно заняв все важные пункты своими войсками под командой преданных ему генералов, с собой он взял Бертье, Мюрата, Ланна и некоторых других. О Гойе и Мулене сказали народу, будто они отказались от директорства, чего вовсе не было. Сиейес и Роже Дюко отказались действительно, и первый имел осторожность попросить, чтобы его держали под домашним арестом. Баррас, убежденный Талейраном, также отказался и немедленно отправился в Гробуа, оставив к президенту Совета старейшин письмо, в котором сказал, что "с радостью вступает снова в ряды недолжностных граждан".

Несмотря на то, что заговорщики считали себя членами Совета старейшин, Бонапарт встретил в его членах больше сопротивления, чем ожидал, до того, что привыкнув в армии быть окруженным людьми, беспрекословно покорными его воле, он здесь совершенно смешался и едва не утратил всех приобретенных уже выгод. Он то говорил слова без связи, то оправдывал свое поведение прошедшими заслугами. Наконец, когда Лангле нашел случай напомнить ему о конституции, Наполеон ободрился и вскричал: "Конституция! Вы действовали вопреки ей восемнадцатого фруктидора, двадцать второго флореаля, тридцатого прериаля. Конституция! Да на нее опираются все партии, и все действуют вопреки ей!.. И нынче, разве заговор опирается не на конституцию?.. Если уж пришлось говорить искренне, так я скажу вам, что директоры Баррас и Мулен предлагали мне стать во главе партии, желающей ниспровергнуть все либеральные идеи".

Эти слова взволновали все страсти. Совет потребовал, чтобы Бонапарт вполне объяснился перед лицом нации. Тут замешательство его возросло до высочайшей степени, и он не нашелся сделать ничего более, как, удаляясь, вскричать: "Кто меня любит, тот ступай за мной!"

В Пятисотенном Совете буря была еще сильнее, потому что большинство его членов оставалось непоколебимым в преданности к республике и конституции. Представители принимали новую присягу, желая поддержать существующий порядок, как двери Совета растворились, и вошел Бонапарт. Его появление возбудило почти общее негодование. Со всех сторон раздались крики: "Вон диктатора! Вон Кромвеля! Для Бонапарта нет покровительства законов!" Наполеон увидел, что не может устоять против грозы, немедленно возвратился к своему конвою и поехал к войску. Тут он почувствовал себя в своей сфере и совершенно ободрился, когда увидел Люсьена, президента Пятисотенного Совета, поспешившего на помощь брату со своим красноречием, мужеством и деятельностью.

Люсьен сел на коня, поскакал вдоль строя солдат и вскричал голосом человека, которому еще кажется, что видит перед собой убийц и кинжалы:

"Граждане воины!

Я, президент Пятисотенного Совета, объявляю вам, что подавляющее большинство его членов находится теперь под страхом кинжалов некоторых своих товарищей, которые вынуждают других разделять свои ужасные намерения.

Я объявляю вам, что эти дерзкие разбойники, которые, без сомнения, подкуплены Англией, взбунтовались против Совета старейшин и осмелились сказать, что генерал, которому он поручил исполнение декрета, лишается покровительства законов!...

Я, во имя народа, который уже столько лет служит игрушкой этим презренным остаткам времен ужаса, поручаю покровительству воинов большую часть членов совета; пусть штыки избавят их от кинжалов, и тогда они свободно займутся решением участи республики.

Генерал, и вы, воины и граждане, вы должны признавать законодателями Франции только тех, которые будут со мной, своим президентом. Остальных выгоните вон из собрания. Эти разбойники уже не народные представители, а только представители кинжалов..."

Однако же войско, несмотря на эту речь, оставалось в нерешительности. И, чтобы кончить все дело разом, Люсьен прибавил: "Клянусь поразить родного брата, если когда-нибудь посягнет на благосостояние французов!"

Клятва эта, произнесенная сильным голосом, победила нерешимость войска. Однако же Бонапарт не без сильного волнения приказал Мюрату идти со своими гренадерами и разогнать народных представителей. Зала Совета была очищена в одну минуту.

Но чтобы придать своим действиям тень законности, заговорщики восемнадцатого брюмера постарались соединить хоть сколько-нибудь членов разогнанного ими собрания. Люсьен собрал кое-как в Сен-Клу тридцать человек народных представителей, которые согласились машинально исполнять должность верховной власти, бывшей уже на самом деле в руках Наполеона, и издали декрет, которым уничтожалось прежнее правительство и учреждалось консульство, назначенное из трех лиц: Сиейес, Роже Дюко и Бонапарта. Этот великий политический переворот последовал в девять часов вечера.

Был уже одиннадцатый час ночи, а Бонапарт за весь день не успел еще съесть и куска хлеба. Но возвратясь домой, он не занялся удовлетворением физических нужд, а написал прокламацию к французскому народу:

"При возвращении моем в Париж я нашел разъединение всех властей, которые соглашались только в одном том, что конституция вполовину уничтожена и не может охранять отечественного блага!

Все партии обратились ко мне, доверили мне свои планы, открыли тайны и просили моей помощи: я отказался пристать к которой бы то ни было.

Совет старейшин потребовал моего содействия; я исполнил его волю. План общего возобновления был составлен лицами, в которых нация привыкла видеть защитников прав собственности".

Вслед за этим Бонапарт излагает события в Сен-Клу и подтвердив своим свидетельством смелую выдумку Люсьена о кинжалах, заканчивает так:

"Французы! Вы, конечно, отдадите справедливость усердию воина и гражданина, преданного пользе отечества..."

ГЛАВА Х

[Учреждение консульского правления.]

Вся Франция, за исключением разве очень немногих буйных голов, усталая от преступлений революции, поспешила одобрить поступок Бонапарта; масса народа и все партии согласились с тем, что происшествие в Сен-Клу может иметь спасительное влияние на дела и прекратить совершенный беспорядок, в котором находилась Франция. Говоря об этом событии, Наполеон впоследствии сказал: "Всем лицам, принимавшим участие в этом достопамятном политическом перевороте, не следует оправдываться, если их станут обвинять в нем; им довольно будет сказать, по примеру известного римлянина: "Мы свидетельствуем, что спасли отечество; идите вместе с нами благодарить богов".