Бонапарт расточал перед знаменитым англичанином самые живые доказательства дружелюбия и уважения. "Я часто принимал его, говорит он в своем Мемориале, - еще прежде я уже много наслышался о его талантах, а теперь узнал его прекрасную душу, доброе сердце, виды обширные и благородные. Я полюбил его. Мы часто беседовали с ним о множестве предметов и без всяких предрассудков... Фокс - пример людей государственных, и рано ли, поздно ли, а его система обоймет целый свет..."

Чувства симпатии первого консула к Фоксу были разделяемы вообще всеми французами. "Его принимали как какого-нибудь триумфатора во всех городах, через которые он проезжал. Давали в его честь праздники; и везде, где только узнавали, что Фоке будет проезжать, его встречали и провожали с величайшими почестями". (О'Мире).

Положение Франции после Амьенского мира было таково, каким она уже давно не пользовалась. Науки и художества развивались до удивительной степени; музеи обогатились похищениями драгоценной, древней собственности народов; торговля и промышленность, для которых были открыты новые пути проведением множества дорог и каналов, вводили неслыханную дотоле роскошь; открыто множество школ и лицеев; военная слава дошла до высокой степени; бразды правления были в руках Бонапарта... Казалось, чего бы недоставало Франции!.. Ей недоставало законного короля; на ней кровавым пятном лежало тяжкое преступление, - и все ее мнимое величие допускалось Провидением только для того, чтобы народы видели, как оно карает преступников.

Положение Франции, говорим, казалось блистательным; но ее конституция носила в себе самой невозможность быть постоянной. Все были убеждены в том, что ее победы и мирные договоры, ее могущество и блеск - плоды гения одного человека; и все также были уверены, что один только этот гений в состоянии поддерживать ее на теперешней степени славы; и тогда, естественно, рождался вопрос, каким же образом этот человек, первый по всему, может, по силе конституции, занять когда-нибудь второстепенное место? Сенату казалось, что он уже и так много сделал для Бонапарта, когда, по голосу нации, требовавшей блистательного вознаграждения первому консулу, назначил его консулом на десять лет. Но десять лет должны же были кончиться, и вопрос не разрешался этим временным первенством такого человека, как Бонапарт, который не мог уже сделаться просто частным человеком. Наполеон и Франция поняли это; и потому, когда сенат утвердил за ним консульство на десять лет, он отверг его и обратился к народу с вопросом: "Быть ли Бонапарту консулом на всю его жизнь?", и три миллиона голосов отвечали: "Быть!"

Сенат, желая сколько возможно прикрыть свое прежнее неблаговременное распоряжение, поспешил объявить народную волю, и при том, собственно от себя, даровал первому консулу новое право - право избрать себе преемника. Вот что отвечал Бонапарт депутации от сената:

"Сенаторы!

Жизнь гражданина принадлежит народу. Народ желает, чтобы я всю жизнь свою посвятил ему... Покорствую его воле...

Давая мне новое ручательство, ручательство постоянное, народ возлагает на меня обязанность улучшить систему его законодательства новыми предусмотрительными постановлениями.

Мои усилия, ваше содействие и содействие властей и доверенность ко мне народа утвердят, надеюсь, благосостояние Франции... И тогда, довольный тем, что сделал, я без сожаления сойду в могилу и оставлю свою память на суд потомству".

Однако же общенародное назначение Наполеона пожизненным консулом встретило некоторые голоса не в его пользу, но это было каплей в океане. Пожизненное консульство, казалось, сопрягало судьбы Франции с судьбой одного человека и некоторым образом составляло род самодержавия, немногим уже отделенного от наследственной монархии; и нельзя же было ожидать, чтобы люди всех партий, порожденных 1789 годом, были согласны с большинством голосов нации, облекших Бонапарта столь огромной властью: Конвент и Учредительное собрание нашли своих представителей; первый, в лице Лафайета, дал одно условное согласие на пожизненность достоинства первого консула; а второе; в лице Карно, вовсе отверг такое назначение.

Бонапарт предвидел оппозицию со стороны Лафайета, который, не соглашаясь на все личные убеждения консула, постоянно отказывался занять почетное место сенатора; и если бы Наполеон лучше знал Лафайета, то не стал бы тщетно стараться привлечь его на свою сторону: Лафайет не только не изменился с эпохи 1789 года, но еще хотел, чтобы Франция, Европа и Америка знали, что он остается все одним и тем же человеком. Полный воспоминаний о том, кем он был при Вашингтоне и Мирабо, он составил себе первостепенное политическое значение, тщательно намеревался сохранить его и не был расположен занять второстепенное место при ком бы то ни было. Ему также хотелось быть представителем какой-нибудь эпохи, живым знамением 89 года; и когда человек этот смотрел на себя как на лицо вполне историческое, как на первое действующее лицо многих великих сцен, то, естественно, не хотел сойти с высоты, на которую поставили его победители 14 июля, и стать в ряды безвестной толпы, окружающей победителя 18 брюмера. И, таким образом, Лафайет, участник в первоначальной федерации, охраняя свое самодостоинство, не мог сблизиться с диктатором 1802 года и должен был отказаться от тоги сенатора; поэтому-то он смиренно скрылся в своем уединении, в Лагранже, и не принимал необдуманного участия в блестящих тюльерийских собраниях.

В это время Бонапарт, перед самым назначением его консулом на жизнь, учредил орден Почетного легиона.

"Этот знак отличия, - было сказано от имени консула в Законодательном Собрании, - будет наградой всех достойных, без различия званий".

Но учреждение "знака отличия", несмотря на оговорку без различия званий, живо напоминало о системе прав и преимуществ, и не могло не возбудить противоречия некоторых;

должно сказать, что в этом случае многие умеренные люди не одобряли нового учреждения. Бонапарт изумился, но отверг все предложения тех, которые, желая держаться середины, советовали ему учредить этот орден единственно для военных. "Нет, сказал он: - нас тридцать миллионов человек, связанных наукой, собственностью, торговлей. Триста или четыреста военных ничего не значат в сравнении с этой массой. Притом, когда нет войны, военачальник становится снова гражданином. Если смотреть на военного с односторонней точки зрения, так ему нет других законов, кроме прав сильнейшего; военный видит одного себя, все относит к самому себе... И потому я нисколько не остановлюсь в этом случае отдать предпочтение службе гражданской... я управляю государством не в качестве главнокомандующего армиями, но потому, что нация думает найти во мне способности к управлению гражданской частью. Если б она думала иначе, то правительство не могло бы поддержать себя. Я очень хорошо знал, что последний барабанщик поймет меня, когда, в бытность мою генералом, подписывался: член Академии... Если орден Почетного легиона не будет наградой заслуг на поприще гражданской службы, так он и не будет Почетным..."

Нельзя отвергнуть, что мысль награждать одинаковым отличием все виды заслуг и достоинств была великой мыслью и всем, без различия, открывала дорогу к известности. И, в таком случае, позволительно думать, что если нашлись люди умеренные, люди здравомыслящие, которые порицали учреждение ордена, то они делали это потому, что не совсем верили словам Бонапарта и видели в Почетном легионе только новое средство, которое консул не замедлит употребить сообразно со своими намерениями, которые они могли предугадывать. Поэтому можно сказать, что порицали, собственно, не учреждение знака отличия и не то чтобы не поняли первого консула, а что уже предчувствовали в нем императора.

Между нововведениями времен консульства более всех отличается Свод Гражданских Законов. Напрасно говорят, будто это исключительно произведение многих великих юрисконсультов тогдашней эпохи. Все знают, что Бонапарт постоянно сообщал им свои замечания, и даже не раз случалось, что одним счастливым словом, одной из тех искр, которые может рассыпать только гений, решал затруднения, из которых законники никак не могли выпутаться. Таким образом, он велел прибавить всю V главу в положении о гражданских актах, которой ясно и чисто определяются гражданские нрава военных во время бытности их вне границ отечества. Когда ему заметили, что для актов, совершаемых военными за границей, будет достаточно, если они совершатся по положениям, существующим в той стране, где подписаны, Бонапарт тотчас ответил: "Когда военный под своим знаменем, то он в своем отечестве: где наше знамя, там и наше отечество".