— Отстань, Хрипун! Я сам хорошо знаю, что пора ехать. Но я не тронусь отсюда, не похоронив беднягу, что лежит там в хижине. Он пятьдесят лет ждал этого, и грешно было бы ему отказать. Вот оттает под костром земля, зароем его кости, и тогда в путь. Да отвяжись же! Чего вертишься, как бес перед заутреней!

Но Хрипун не успокаивался. Он настораживал то правое, то левое ухо, то оба вместе. Подняв морду, пес тревожно втягивал воздух, собирая черный лакированный нос в тысячи мельчайших складок. Беспокойство вожака передалось всей стае. Малемуты выбрались из снежных нор и, подняв уши, выжидательно уставились в одну точку.

— Эй, зверье! — крикнул траппер. — Какая муха вас укусила?

В этот миг сука Стрелка, нервная и злая, первая ринулась от костра, а за ней и остальные собаки.

— Назад! Стрелка! Казбек! Царь! Назад! — бесновался траппер.

Но какой-то могучий инстинкт, более сильный, чем страх перед человеком, увлекал вперед стаю. Тогда вмешался в дело Хрипун. С хриплым простуженным лаем он метнулся вперед и в два прыжка обогнал свору. Затем — удар грудью, лязг клыков, и стая, поджав хвосты, вернулась к костру.

— Спасибо, приятель! Чорт знает, что я стал бы делать без тебя с этой арестантской ротой. Ну, а теперь мы вдвоем посмотрим, что там такое случилось. Идем!

Человек и собака отошли с полкилометра от костра и остановились под уродливой карликовой сосной. Так как траппер оказался против солнца, то вначале кроме блеска снега ничего не видел. Лишь приставив руку козырьком ко лбу, разглядел громадного светлобурого зверя, выскочившего из ближайшей поросли. Человек ясно видел и его бочонкообразное туловище, и шаткие лапы, и маленькую лобастую голову. Зверь передвигался длинными прыжками, похожими на галоп лошади. В зубах он тащил что-то мохнатое, повидимому детеныша.

— Вот так штука! Гризли!.. — воскликнул траппер. — Медведица, да еще с детенышем. Какой дурак поднял ее не во-время из берлоги? Она теперь зла как ведьма.

Хрипун не выдержал и с заливистым полулаем-полувоем выбросился вперед. Медведица круто остановилась, осев сразбега на задние лапы. Положила на снег детеныша и скорее удивленно чем злобно поглядела на неизвестно откуда появившегося пса. Затем оскалила пасть и двинулась в наступление. Но Хрипун сам уже напал на нее. Серой молнией метался он вокруг зверя, нападая с боков и с тылу. Медведица едва успевала изгибать шею, стараясь уследить за проворным врагом. Наконец, убедившись, что одними зубами от собаки не отбиться, она встала на дыбы, намереваясь пустить в ход главное свое оружие — когти. Этого только и ждал человек.

— Хрипун, назад! — крикнул он.

Медведица, заметив нового врага, стоявшего в полусотне шагов, минуту в нерешительности топталась на месте, затем со злобным пыхтением заковыляла к человеку. Сбросив рукавицу, траппер приложился и спустил курок. Звук выстрела прокатился от глетчера до глетчера. С веток сосны упал снег и долго стоял в воздухе сияющей изумрудной пылью. Медведица с глухим воплем рухнула на передние лапы, затем повалилась набок. Но падая, она одним конвульсивным взмахом лапы успела вырвать бок у Стрелки, выскочившей из кустов. А затем вся стая малемутов, ждавшая где-то за кустом исхода боя, накинулась на побежденного врага. Траппер бросился в свалку. Его кнут из оленьих ремней опоясывал туловища собак.

— Вот тебе, Казбек! Это тебе, Бомба! А тебе, Царь, два удара, потому что ты подлее и трусливее всех!

Когда стая, скуля, разбежалась, траппер подошел к убитой медведице.

— Смотри, Хрипун, это гризли, близкий родственник нашего костромского косолапого «мишки». Но это горный гризли, — видишь, передние лапы у него вдвое короче задних. Это он-то и прокладывает нам тропинки в горных лесах. Я сам видел в Скалистых горах Британской Колумбии, как голодными зимами они, не залезая в берлоги, целыми полчищами спускались в долины подкормиться. А взгляни-ка на эти штучки, — он приподнял лапу зверя с распустившимся веером сильно изогнутых когтей. — Ведь это настоящие кинжалы! Каждый из них длиной в мой палец. Да ты не смотришь. Эй, старик, что это ты делаешь? Никак в приемные отцы набиваешься?

Хрипун, растопырившись над медвежонком, старательно облизывал ему морду. Траппер подошел ближе и вдруг, испуганно вцепившись Хрипуну в загривок, оттащил его в сторону.

— Стой, дружище! Этак, войдя во вкус, ты и нос ему откусишь.

То, что он издали принял за медвежонка, вблизи оказалось индейским ребенком, заботливо запеленатым в меха. Бронзовое личико с карими изумленными глазками чуть-чуть выглядывало из-за оборки мехов. Лицо малыша для предохранения от мороза было намазано жиром. Его-то и слизывал с таким аппетитом Хрипун.

Подняв ребенка, траппер положил его на сгиб левой руки, а правой почесал под шапкой затылок:

— Хрипун, мы с тобой вляпались в грязную историю. Видимо придется нам превратиться в передвижной воспитательный дом… Хотя нет. Слышишь? Будь я проклят, если это не приближаются родители, ищущие свое чадо.

Где-то близко, за снежными холмами раздался лай сначала одной собаки, потом другой, третьей…

Траппер не без тревоги подсчитывал маленькие черные точки, сползавшие с дальнего бугра. Вскоре можно было разглядеть с десяток индейцев, бежавших на лыжах мелкой рысцой. Такой бережливой рысцой краснокожие проходят без привалов расстояния, удивляющие белых. Вслед за передовыми охотниками с холма спустились нарты, запряженные по-индейски: сначала вожак, потом веером все остальные собаки. Вот уже слышны и гортанные крики погонщиков:

— Эгай-гайя!..

— Смотри, Хрипун, какие у них длинные меховые рукавицы. Выше локтя. Честное слово, это очень похоже на митенки моей тетушки, которые она надевала, отправляясь на бал в Благородное собрание. Но шутки в сторону, что же это за племя?..

За километр до одинокого траппера индейцы переменили рысь на медленный важный шаг. Белый внимательно их разглядывал. Приближавшихся воинов нельзя было назвать краснокожими в полном смысле этого слова. У них была желтооливковая кожа, угловатой формы лицо, крепкие челюсти, выпуклые дуги бровей и орлиный нос.

— Это не аляскинские поморы и не алеуты. Те плосколицые, — пробормотал траппер. — А коли так, тем хуже для меня. Повидимому, это «независимые».

Индейцы были уже на расстоянии нескольких метров. Теперь белый разглядел, что лица их были раскрашены, а краска покрыта толстым слоем жира, испещренного блестками слюды.

— Тэнанкучины! — вскрикнул с тревогой траппер. — Бешеные тэнанкучины!

Приближавшиеся индейцы были действительно тэнанкучины, что значит «люди с реки Тэнана». Это было могучее, воинственное и действительно независимое племя, не испытавшее еще на себе «русской ласки». Они не были приведены к присяге на верность далекому, таинственному «белому царю». Поэтому все попытки собрать с них «ясак» (дань) соболями оканчивались неудачей. Они уходили в дикие, недоступные еще дебри родного Юкона, а когда служащие Российско-Американской компании находили их и там, тэнанкучины угощали ретивых компанейщиков пулями и стрелами. Тэнанкучины упорно не хотели иметь дела с русскими. Их ни разу еще не видели на компанейских постах и факториях. Были слухи, что они меняли свои драгоценные меха на плохие русские ситцы, но только через другие племена.

— Стой! — крикнул траппер, когда индейцы подошли на несколько шагов. И он поднял ружье прикладом кверху. Это для всех аляскинских племен было общепринятым знаком мира.

Индейцы остановились. Белый увидел в их блестящих карих глазах лишь дружелюбие и радость. Из толпы воинов выдвинулся один, высокий и стройный, в красной лисьей шапке. Пояс его был украшен когтями гризли. Это был вождь племени, или «князек», как величали их в казенных русских бумагах. Его ружье — старинная, заряжающаяся с дула кремневка — было также повернуто прикладом кверху. Белый перестал себя чувствовать котенком в своре собак; он понял, что у тэнанкучинов пока нет враждебных намерений.