Во время спора, становившегося все горячее и горячее, беглец поднял глаза и не отрываясь смотрел на губы управляющего, единственного человека, от которого мог он узнать о своей дальнейшей судьбе. Он смутно сознавал волнение, вызванное его присутствием, и, когда разговор смолк, он в наступившей тишине с умоляющим видом обратился к управляющему, сложив руки, как женщина перед образом. Выразительность этого движения тронула всех. Управляющий ласково успокоил русского, сказав, что ему нечего бояться, что он здесь в безопасности и что на ближайшее время ему обеспечен приют на постоялом дворе. Русский хотел было поцеловать ему руку, но тот быстро отдернул ее. Потом он указал ему на соседний дом — небольшой постоялый двор, где он может получить приют и пищу, и, еще раз успокоив его, приветливо простился с ним и направился к своему отелю.
Не отрываясь глядел беглец вслед управляющему, и чем дальше тот отходил, тем сумрачнее становилось его просветлевшее было лицо. Пристальным взором следил он за ним, пока тот не скрылся в расположенном на холме отеле; он не замечал окружающих, удивленных его видом и посмеивавшихся над ним. Когда кто-то, жалостливо дотронувшись до него, показал ему на постоялый двор, он, сгорбившись и опустив голову, вошел туда. Ему открыли дверь в столовую. Он сел за стол, на который девушка поставила стакан водки, и неподвижно просидел там все утро с мрачным видом. Деревенские детишки беспрестанно подбегали к окошку, смеялись и что-то кричали, но он не поднимал головы. Входившие с любопытством поглядывали на него, но он оставался сидеть, уставив глаза в стол, сгорбившись, смущенный и испуганный. Когда к обеду рой людей со смехом наполнил комнату и сотни слов, не понятных ему, запорхали в воздухе, он с таким ужасом ощутил свою отчужденность, — глухой и немой среди всего этого скопления, — что с трудом мог дрожащей рукой поднести ложку с супом ко рту. Неожиданно тяжелая слеза скатилась по его щеке и упала на стол. Он испуганно оглянулся. Другие заметили ее, и разговор оборвался. Ему стало стыдно: все ниже к черному дереву опускалась его тяжелая, растрепанная голова.
Так сидел он до вечера. Люди приходили и уходили. Он не замечал их, и они на него не обращали внимания. Как тень, сидел он в тени печки, тяжело опустив руки на стол. Все забыли о нем, и никто не заметил, как в сумерках он поднялся вдруг и тупо, как зверь, зашагал к отелю. Час и другой стоял он перед дверьми, почтительно держа в руках шапку, не поднимая глаз ни на кого. Наконец один из лакеев, заметив эту необыкновенную фигуру, стоявшую, точно черный неподвижные пень, вросший в землю перед освещенным подъездом отеля, позвал управляющего. Снова радость промелькнула на омраченном лице беглеца, когда к нему обратились на родном языке.
— Что тебе нужно, Борис? — ласково спросил управляющий.
— Прошу прощения, — пробормотал беглец. — Я только хотел спросить… можно мне домой?
Управляющий рассмеялся:
— Ну, конечно, Борис, можешь отправиться домой.
— Завтра?
Управляющий стал серьезен. Столько мольбы было в тоне беглеца, что улыбка быстро сошла с лица собеседника.
— Нет, Борис… Не сейчас. Когда кончится война.
— А когда? Когда она кончится?
— Одному Богу известно. Мы, люди, не знаем этого.
— А раньше? Раньше нельзя уйти?
— Нет, Борис.
— Очень это далеко?
— Да.
— Много дней пути?
— Много дней.
— Я все-таки пойду, господин. Я сильный. Не устану.
— Борис, нельзя пойти. Ведь существует граница!
— Граница? — тупо повторил он. Слово это было ему незнакомо.
Потом он ответил с изумительным упрямством:
— Я переплыву!
Управляющий снова улыбнулся; но ему все же жаль было беднягу. Он ответил ласково:
— Нет, Борис, ничего не выйдет. Граница — это значит чужая страна. Люди не пропустят тебя.
— Да я ведь не буду их убивать! Я бросил свою винтовку. Почему же они не пропустят меня к жене, если я их попрошу, Христа ради?
Управляющий становился все серьезнее. Горечь наполняла его сердце.
— Нет, — сказал он. — Они не пропустят тебя, Борис.
— Так что ж мне делать, господин? Я ведь не могу остаться здесь. Люди меня здесь не понимают, и я не понимаю их.
— Ты выучишься, Борис.
— Нет, господин. — Он низко опустил голову. — Я не могу учиться. Я могу только работать в поле, больше я ничего не умею. Что мне здесь делать? Я хочу домой. Покажите мне дорогу.
— Теперь не существует туда дороги, Борис.
— Да ведь они не могут запретить мне вернуться к жене, к детям! Я ведь не солдат больше.
— Они это могут, Борис.
— А царь? — спросил он неожиданно.
— Царя больше нет, Борис. Люди его свергли.
— Больше нет царя? — Он застыл на месте. — Значит, мне не попасть домой? — устало сказал он.
— Теперь — нет. Придется подождать, Борис.
— Долго?
— Не знаю.
Все угрюмее становилось его лицо во мраке.
— Я так долго ждал. Я больше не могу ждать. Покажите дорогу. Я все-такй попробую.
— Дороги нет, Борис. Тебя схватят на границе. Мы найдем тебе работу.
— Люди здесь не понимают меня, и я не понимаю их, — повторил он упрямо. — Я не могу здесь жить. Помоги мне, господин.
— Я не в состоянии, Борис.
— Помоги, ради Христа, господин! Помоги мне, я не могу больше!
— Нет, Борис. Ни один человек теперь не может помочь другому.
Они безмолвно стояли друг против друга. Борис мял шапку в руках.
— Зачем же забрали меня из дому? Они сказали, что я должен защищать царя и отечество. Но Россия далеко, а царя… что они с ним сделали?
— Свергли.
— Свергли, — бессмысленно повторил он. — Что ж мне теперь делать, господин? Мне домой нужно. Дети плачут, зовут меня. Я не могу здесь жить! Помоги мне, господин, помоги!
— Не могу, Борис.
— г И никто не может помочь?
— Теперь никто.
Русский опускал голову все ниже; вдруг, глухо промолвив: «Спасибо, господин», — повернулся и ушел.
Медленно шел он по дороге. Управляющий долго смотрел ему вслед, удивляясь, что тот пошел не к постоялому двору, а спускается к озеру. Он глубоко вздохнул и вернулся в отель.
* * *
Случай захотел, чтобы тот же рыбак на следующее утро нашел голое тело утопленника. Русский заботливо сложил на берегу подаренные ему брюки, шапку и куртку и вернулся в озеро так же, как перед тем появился из него.
О происшествии составлен был протокол, и так как фамилии чужестранца не знали, то на могиле его поставили простой деревянный крест — один из тех скромных памятников безвестной судьбы, которыми покрыта теперь Европа от края до края.
СТРАХ
Спускаясь по лестнице от своего возлюбленного, фрау Ирена почувствовала вдруг опять тот же бессмысленный страх. Перед глазами зажужжал черный круг, похолодевшие колени мучительно свело, и она должна была ухватиться за перила, чтобы не упасть. Она уже не в первый раз отваживалась на опасное посещение; это чувство внезапного ужаса было ей знакомо; каждый раз, когда она возвращалась домой, ею овладевал, как она ни сопротивлялась, такой же вот безотчетный приступ бессмысленного и нелепого страха. Идти на свидание было, несомненно, легче. Она останавливала извозчика на углу, быстро, не поднимая головы, добегала до ворот, торопливо взбиралась по лестнице, и этот первый страх, в котором пылало также и нетерпение, растворялся в горячих, приветственных объятиях. Но потом, когда нужно было уходить, в ней ознобом поднималась непонятная жуть, смутно смешанная с ужасным сознанием вины и безумной боязнью, что каждый прохожий на улице прочтет на ее лице, откуда она идет, и ответит на ее смущение наглой усмешкой. Последние минуты их близости были уже отравлены растущей тревогой этого предчувствия; ей хотелось уйти, руки дрожали от нервной спешки, она рассеянно прислушивалась к его словам и торопливо уклонялась от запоздалых проявлений его страсти; прочь, ей хотелось только прочь, из его квартиры, из его дома, из этой обстановки, назад, в спокойный буржуазный мир. Затем — последние, тщетно успокаивающие слова, которых