На заре дошел он до места, где молния поразила старое магновое дерево и выжгла прогалину среди чащи. Река, образуя здесь излучину, тихо катилась мимо, и стая птиц кружилась над мелкой водой, безбоязненно утоляя свою жажду. Светло было здесь от открытой реки, а дальше лежали тени от деревьев. Еще валялись кругом расщепленные ударом молнии обломки ствола и примятый кустарник. Вирата оглядел одинокую прогалину среди леса. И он решил построить здесь хижину и посвятить остаток дней своих созерцанию, вдали от людей и всякой вины.

Целых пять дней сколачивал он хижину, ибо руки его отвыкли от работы. И после того его день был наполнен трудом, ибо он должен был искать плоды для своего пропитания, вырубать перед своей хижиной кустарник, со всех сторон напиравший на нее, и строить забор из острых кольев, чтобы голодный тигр, оглашавший своим воем ночной мрак, не ворвался в его жилье. Но ни один человеческий звук не проникал в его жизнь и не смущал его душу; тихо, как вода в реке, текли его дни, питаемые бесконечным источником.

Птицы же прилетали по-прежнему, отдыхающий человек не пугал их, и вскоре они стали вить гнезда под кровлей его хижины. Он насыпал им семена больших цветов и плоды. Они охотно подскакивали близко и не боялись больше его рук, они слетали с пальм, когда он их манил. Он играл с ними, и они доверчиво позволяли трогать себя. Однажды он нашел в лесу молодую обезьяну. Она сломала себе лапу и по-детски всхлипывала, лежа на земле. Он взял ее к себе, вырастил, и понятливое животное, подражая ему для забавы, оказывало ему услуги. И так он был окружен милыми живыми созданиями, и все же он знал, что и в животных дремлет насилие и зло, как в человеке. Он видел, как крокодилы кусали и преследовали друг друга в гневе, как птицы острым клювом выхватывали из воды рыб и как змеи внезапно сжимали своими кольцами тех же птиц. Вся чудовищная цепь уничтожения, которой жестокая богиня опутала весь мир, предстала ему, как закон, и знание не могло противиться этому закону. И ему было отрадно быть только созерцателем этих битв, свободным от вины и непричастным к растущему кругу уничтожения.

Год и несколько месяцев не видел он ни одного человека. Но однажды охотник, преследуя идущего к водопою слона, увидел с того берега необычную картину. Перед узкой хижиной полулежал, озаренный желтым вечерним светом, белобородый старец, птицы мирно сидели у него на голове, обезьяна звонкими ударами раскалывала орехи у его ног. Он же взглянул на верхушки пальм, где качались синие и пестрые попугаи, и как только он поднял руку, они золотым облаком слетели вниз и опустились ему на руки. И подумал охотник, что он видит святого, о коем было возвещено, что «звери будут говорить с ним голосом людским, и цветы будут вырастать под его шагами; он будет звезды срывать своими губами и двигать месяц по небу одним дыханием своих уст». И охотник забыл про охоту и поспешил домой поведать о виденном.

Уже на следующий день начали стекаться любопытные, чтобы с того берега подивиться на чудо. Все увеличивалось их число, пока, наконец, один из них не узнал Вирату, без вести пропавшего со своей родины, бросившего дом и имущество, во имя великой справедливости. Все дальше разлеталась весть и достигла царя, скорбевшего о своем утраченном слуге, и он велел снарядить барку с четырежды семью гребцами. Без устали гребли они, пока барка не поднялась вверх по течению до того места, где стояла хижина Вираты. Тогда они. постелили ковры под ноги царю, и он направился к мудрецу. Но уже год и шесть месяцев не слышал Вирата голоса человеческого. Робко и нерешительно поднялся он навстречу гостям, забыл о поклоне слуги перед властелином и только тихо сказал:

— Да будет благословен приход твой, о царь!

Царь обнял его.

— Годами вижу я, как ты идешь по пути к совершенству. И я пришел узреть, как живет праведник, дабы поучиться у него.

Вирата склонился.

— Вся моя мудрость заключается в том, что я разучился жить с людьми, желая быть свободным от всякой вины. Только самого себя может поучать одинокий. Я не знаю, мудро ли то, что я делаю, не знаю, счастье ли то, что я чувствую. Ничего не могу я советовать и ничему не могу учить. Мудрость одинокого отлична от мудрости мирской, и закон созерцания отличен от закона действия.

— Но видеть, как живет праведный, это уже значит учиться, — ответил царь. — С тех пор как я увидел твой взор, меня наполнила светлая радость. Большего я не хочу.

Вирата вновь склонился деред царем. И вновь обнял его царь.

— Могу ли я сделать что-нибудь для тебя или передать весть от тебя твоим?

— Ничего нет больше моего на земле, о царь, или же все мое! Я забыл, что некогда среди других домов и у меня был дом, и дети среди других детей. Безродному принадлежит вся земля, отрешенному — вся полнота жизни, невинному — мир. У меня нет другого желания, как быть без вины на земле.

— Прощай же, и помни обо мне в благочестии своем.

— Я помню о Боге, и тем самым помню и о тебе и о всех других живущих, ибо во всех его дыхание.

Вирата пал ниц. Царская барка тронулась вниз по реке, и много месяцев отшельник не слышал больше голоса человеческого.

Еще раз простерла крылья слава Вираты и белым соколом воспарила над страной. В самые отдаленные селения и хижины на берегу морском дошла весть о том, кто покинул свой дом и добро свое, чтобы вести жизнь истинного благочестия. И люди прозвали богобоязненного четвертым именем добродетели — Звездой Одиночества. Жрецы восхваляли его самоотречение в храмах, а царь — перед своими слугами. И когда судья произносил приговор, он всегда добавлял: «Да будет слово мое справедливо, как справедливы были слова Вираты, который живет теперь только для Бога и достиг высшей мудрости».

И случалось теперь, — чем дальше, тем чаще, — что люди, поняв несправедливость своих поступков и глухой смысл своей жизни, покидали дом и родину, раздаривали свое имущество и уходили в лес, чтобы, подобно тому праведнику, сколотить себе хижину и жить для Бога. Ибо пример есть сильнейшая связь на земле, связующая людей, каждый поступок пробуждает в других волю к добру, и, встрепенувшись от своей дремоты, человек деятельно наполняет часы дней своих. И эти очнувшиеся ужасались пустоте своей жизни, они видели кровь на своих руках и вину в своих душах. Они снимались с места и шли в лес, чтобы построить себе хижину, чтобы отныне удовлетворять лишь насущнейшие потребности своего тела и предаваться бесконечному благочестию. Встречаясь друг с другом на дороге, при собирании плодов, они не произносили ни слова, дабы не связывать себя узами нового общения, но глаза их радостно улыбались, и в душах своих они несли друг другу мир. Народ же называл тот лес Урочищем Благочестивых, и ни один охотник не углублялся в его дебри, дабы не нарушить убийством святость этого места.

И вот однажды Вирата, бродивший утром по лесу, увидел одного из отшельников, неподвижно простертого на земле, и когда он склонился над ним, чтобы поднять упавшего, он заметил, что в теле того не было жизни. Вирата закрыл мертвому глаза, произнес молитву и попытался вынести бренную оболочку покойного из чащи, чтобы развести костер и дать возможность телу этого брата вступить чистым на путь перевоплощения. Но тяжесть была слишком велика для его рук, ослабевших от скудного питания плодами. И он пошел через брод на тот берег, в ближайшую деревню, просить помощи.

Когда жители деревни увидели праведника, которого они называли Звездой Одиночества, идущим по улице, они сбежались, чтобы почтительно выслушать его волю, и тотчас отправились рубить деревья, чтобы предать мертвого погребению. И где проходил Вирата, женщины падали ниц, а дети останавливались и изумленно смотрели вслед шествующему в молчании. И мужчины выходили из своих домов — поцеловать одежду высокого гостя и принять благословение святого. С улыбкой проходил Вирата через эту волну человеческого благоволения и чувствовал, как сильно и чисто он может снова любить людей, с тех пор как он больше не связан с ними.