Ночь прошла спокойно. Били часы сначала на одной башне, потом на другой. Где-то вдали протарахтел тривиальный поезд.

Наутро планы остаться в Порту Надежды на всю жизнь улетучились. На следующую ночь все места в гостинице были заняты, и это означало, что я продолжу свое внезапное путешествие.

Спустившись к завтраку, я был чинно представлен пожилой паре. Они с первого же слова выдали свой слегка потускневший британский акцент. Я, отсутствующим взглядом глядя в окно, первым послушно заговорил о погоде. Мои собеседники оживились и подхватили чарующий своей пустотой разговор. Пара сообщила мне, что живут они в Канаде с 1967 года и что только что вернулись из поездки по Южной Англии. Я закивал, что, дескать, бывал, бывал…

– Вам понравилось? – сразу спросила дама.

Я отчего-то молчал. Ее лицо нахмурилось, поскольку выражало безусловную готовность услышать положительный ответ.

– Вам не понравилось? – с удивленным раздражением спросила она. Теперь британская леди напоминала учительницу из моего наскучившего детства. Я очнулся от щиплющих ноток в ее внезапно раздраженном голосе.

– О, да, да… Конечно… – поспешил ответить я, чтобы разрядить обстановку. – Я просто пытался вспомнить название места, которое произвело на меня наибольшее впечатление. Кажется, Гластонберри. Этот храм с разрушенным сводом, у которого вместо крыши бездонное голубое небо. (Это бабник Генрих Восьмой позаботился, он тогда как раз увлекался разрушением католических соборов). Да, и еще… – я наморщился потому, что перед глазами у меня появился зеленый холмик. – Да, и еще вот могила короля Артура. Ведь говорят, что он похоронен именно там!

Я отчетливо помнил, какое впечатление произвело на меня это место. Я даже в свое время разродился стихотворением:

– У нас есть по крайней мере пять мест, где, говорят, похоронен король Артур, – отрезвил меня голос собеседника. На его пожухлом, но гладком лице играла легкая улыбочка, приправленная учтивой издевкой.

– Вот тебе на… – расстроился я. Столько лет меня вдохновляло это воспоминание, а теперь оказалось, что, может быть, это была вовсе и не могила Артура. Припомнилось, как мой бухгалтер на днях сказал, что кладбище полнится могилами незаменимых людей. Эти мысли окончательно испортили вкус тоста с вареньем, который я пытался поглотить.

Англичане еще некоторое время лепетали о своих планах; они приехали на какой-то турнир по игре в кегли на траве. Я слушал молча, учтиво кивая в такт их размеренной речи, а сам думал, что хотел бы так же лет в семьдесят таскаться по земле и играть в кегли.

Потом за общий стол подсела пара из Квебека. Супруга, видимо, чувствовала себя неудобно, потому что плохо понимала по-английски. Я приветливо сказал ей пару слов на языке Мольера, на что она неожиданно отреагировала бурным потоком фраз на квебекском диалекте, ловко выпрыгивающим из ее подвижного рта. Из этого монолога я понял только то, что ей неуютно потому, что она плохо понимает по-английски. Иногда мне кажется, что я плохо понимаю французскую речь даже не из-за того, что пропускаю знакомые слова, а потому, что мне не понятна сама суть слов говорящего. Вот и супруг из Квебека, обрадовавшись, что разговор зашел по-французски, задал мне вопрос.

– Вы едете в Квебек на неделю?

Я оцепенел и не знал, что ответить. Ну с чего он взял, что я еду именно в Квебек? И главное, почему вдруг на одну неделю? Господин из Квебека принял мое замешательство за непонимание и повторил свой вопрос по-английски, от чего он прозвучал не менее странно. Вот в чем собака зарыта. Я их плохо понимаю потому, что имею дело с другим типом мышления. Они делают предположения и задают вопрос. Мы бы спросили: «Куда путь держишь?», а эти сами себе что-то решают – и все дела.

– Же не се па… (мол, не знаю), – растерянно пробормотал я и поспешно ретировался в свою комнату собираться к отъезду. Я действительно не знал, куда еду. А разве кто-нибудь из нас знает ответ на этот вопрос?

Интересно наблюдать «не нашего» человека в состоянии порядочного опьянения. С одной стороны, он вполне походит на «нашего», то есть у него те же физиологические проявления, например в виде икоты, но внутренне он кажется совсем иным, таинственным, непознанным. «Наш» человек, когда пьян, становится нам понятен и даже чем-то близок, а вот «не наш» человек отдаляется еще больше, становясь и вовсе чужим, загадочным и оттого притягательным и отталкивающим одновременно.

В своем путешествии по канадским глубинкам я остановился в городе Кингстоне. Хотя этот славный град и покрупнее классической глуши, все же его нельзя причислить к щербатому лику издерганных мегаполисов. Вы, кстати, наверное, и не подозревали, что слово «кингстон» означает в переводе не только «королевский город», но и отверстие с клапаном в наружной обшивке подводной части судна для приема или удаления воды. Находясь в углу озера Онтарио, Кингстон, и правда, являет собой некий клапан, особый поворотный пункт, после которого дорога более не следует вдоль необъятной озерной глади, а поворачивает на северо-восток в направлении Квебека, так и не ставшего свободным ни от английского засилья, ни от самого себя.

Мы и не подозреваем, что Квебек представляет собой удивительное историко-философское явление. Дело в том, что французы, его населившие, так и не познали порчу французской революции. Они остались достойными своих прародителей мушкетеров, эдаких Д’Артаньянов, уже не прибывающих в Париж на желтоватых клячах, а приезжающих покорять Монреаль на подержанных «субару» того же сомнительного цвета…

Квебек был завоеван англичанами до того, как в него занесли вирус свободолюбия, замешанного на кровавой демагогии. Отсюда взялись и белые лилии на голубом поле флага Квебека – не что иное, как символ обезглавленной французской монархии. Такого нынче уже нигде не встретишь. Пропавший на родине дух королевской Франции, лояльного благородства и прочувственного католичества все еще витает над полями Квебека, и в этом заключается некое чудо.

Народ, произошедший всего лишь от десяти тысяч переселенцев XVII – начала XVIII века, говорит на старинном северофранцузском диалекте с множеством местных слов и выражений, с привычкой обращаться к незнакомым и полузнакомым людям на «ты», – эдакая дань крестьянской фамильярности.

Итак, для того чтобы вкусить уникальную атмосферу старинной Франции, еще не растерзанной ее собственной Великой Революцией, следует отправиться в неторопливое путешествие вдоль вод реки Святого Лаврентия, у истоков которой и приютился город Кингстон.

О, это не просто река! Вначале несмелое речное течение постепенно превращается в мощный поток, залихватски переплевывающий по ширине и раздолью великую Волгу, далее Святой Лаврентий превосходит по могуществу незыблемый в своей склонности к разливам Нил, потом, пожалуй, дает по носу даже назойливой Амазонке, полной человеколюбивых пираний, и, наконец, выплескивается в Атлантический океан огромным заливом, полным китов и прочей морской невидали.

Совсем недавно, буквально вчера, каких-нибудь триста с гаком лет назад, а точнее, в XVII веке, на месте современного Кингстона находилось индейское поселение. Потом, в 1673 году, там был основан Форт-Фронтенак, который не смог сохранить свое французское предназначение, будучи захваченным англичанами во время семилетней войны… Эту войну можно назвать «самой первой мировой войной». Она велась десятком стран и в Европе, и на других континентах, в ней принимала участие и Россия – сначала на стороне Франции, а потом – на стороне англо-прусской коалиции. Франция потерпела поражение и лишилась своих североамериканских владений. Французские поселенцы в Квебеке (в ту пору семьдесят тысяч человек), частично смешавшиеся с индейцами, оказались покоренными и остались здесь жить. Всякие связи с Францией, в которой вскоре разразилась революция, были прерваны. Долгое время покоренный Квебек был одной из самых бедных провинций Канады. Для квебекского юноши было только три дороги наверх: стать священником, адвокатом или врачом. Местная элита считала, что так и должно быть: бизнес и техника – дело еретиков, протестантов-англосаксов, а франкоканадцы – традиционные католики, бедные, но гордые, сильны своей духовностью. В квебекском обществе развилось своеобразное чувство – смесь комплекса неполноценности (из-за бедности и отсталости) и комплекса превосходства (из-за своей католической «духовности»). Ну и чем же не смесь неполноценного превосходства, столь характерная для России, так и продолжающей совать свой нос в дела Европы со времен семилетней войны?..