Воспоминание об этом видении не оставляло Себастияна ни на минуту; он не мог бы вполне даже рассказать его, но впечатление, произведенное этим чувством, жило и мешалось со всеми его мыслями и чувствами и накидывало на них как бы радужное покрывало. Когда он рассказывал о сем Банделеру, которого не переставал посещать после смерти Христофора, старик смеялся и советовал ему не думать о грезах, а употреблять свое время на изучение органного мастерства, уверяя, что оно может доставить ему безбедное на всю жизнь пропитание.

Себастиян, в простоте сердца, почти верил словам Банделера и негодовал на себя, зачем сновидение так часто и против его воли приходит к нему в голову.

С самом деле, Себастиян в скором времени переселился к Банделеру и со всем возможным рвением принялся учиться его ремеслу, а потом и помогать ему. С величайшим рачением он обтачивал клавиши, вымеривал трубы, приделывал поршни, выгибал проволоку, обклеивал клапаны; но часто работа выпадала у него из рук, и он с горестию помышлял о неизмеримом расстоянии, разделявшем чувство, возбужденное в нем таинственным его видением, от ремесла, на которое он был осужден; смех работников, их пошлые шутки, визг настроиваемых органов выводили его из задумчивости, и он, упрекая себя в своем ребяческом мечтательстве, снова принимался за работу. Банделер не замечал таких горьких минут души Себастияновой; он видел только его прилежание, и в голове старика вертелись другие мысли: он часто ласкал Себастияна при своей Энхен или ласкал свою Энхен при Себастияне; часто заводил он речь об ее искусстве вести расход и заниматься другим домашним хозяйством, потом о ее набожности, а иногда и о миловидности. Энхен краснела, умильно посматривала на Себастияна, и с некоторого времени стали замечать в доме, что она с большим рачением начала крахмалить и выглаживать свои манжеты и еще с большим прилежанием и гораздо больше времени, нежели прежде, проводить на кухне и за домашними счетами.

Однажды Банделер объявил своим домашним, что у него будет к обеду старый его товарищ, недавно приехавший в Эйзенах, люнебургский органный мастер Иоганн Албрехт. "Я его до сих пор люблю, - говорил Банделер, - он человек добрый и тихий, истинный христианин, и мог бы даже быть славным органным мастером; но человек странный; за все хватается: мало ему органов, нет!

он хочет делать и органы, и клавикорды, и скрипки, и теорбы, и над всем этим уж мудрит, мудрит - и что же из этого выходит?

Слушайте, молодые люди! Закажут ему орган - он возьмет и, нечего сказать, работает рачительно - не месяц, не два, а год и больше, - да не утерпит, ввернет в него какую-нибудь новую штуку, к которой не привыкли наши органисты; орган у него и останется на руках; рад, рад, что продаст его за полцены. Скрипку ли станет делать... Вот сосед наш Клоц - он нашел секрет: возьмет скрипку старого мастера Штейнера, снимет с нее мерку, вырежет доску точь-в-точь по ней, и дужку подгонит, и подставку поставит, и колки ввернет, и выйдет у него из рук не скрипка, а чудо; оттого у него скрипки нарасхват берут, не только что в нашей благословенной Германии, но и во Франции, и в Италии - и вот посмотрите, наш сосед какой себе домик выстроил. Старик же Албрехт? - станет он мерку снимать... все вычисляет да вымеривает, ищет в скрипке какой-то математической пропорции: то снимет с нее четвертую струну, то опять навяжет, то выгнет деку, то выпрямит, то сделает ее вздутою, то плоскою - и уж хлопочет, хлопочет; а что выходит? Поверите ли, вот уж двадцать лет, как ему не удалось сделать ни одной порядочной скрипки. Между тем время идет, а торговля его никак не подвигается: все он как будто в первый раз заводит мастерскую... Не берите с него примера, молодые люди; худо бывает, когда у человека ум за разум зайдет.

Новизна и мудрованье в нашем деле, как и во всяком другом, никуда не годятся. Наши отцы, право, неглупые были люди; они все хорошее придумали, а нам уж ничего выдумывать не оставили; дай бог и до них-то добраться!"

При этих словах вошел Иоганн Албрехт [В летописях музыки известны три Иоганна Албрехта, явившиеся несколько позже: неизвестно, о котором из них говорит повествователь; впрочем, кажется, у него своя хронология. Мы предоставляем самому читателю поверить ее как следует. - Примеч. автора.]. "Кстати, - сказал Банделер, обнимая его, - кстати пришел, мой добрый Иоганн.

Я сейчас только бранил тебя и советовал моим молодым лЮдям не подражать тебе".

- Дурно сделал, любезный Карл! - отвечал Албрехт. - Потому что мне в них будет большая нужда. Я приехал просить у тебя помощников для новой и трудной работы...

- Ну, уж верно, еще какая-нибудь выдумка! - вскричал Банделер с хохотом.

- Да! выдумка, и которая, подивись, удалась мне...

- Как все твои скрипки...

- Нечто поважнее скрипок; дело идет о совершенно новом регистре [Орган, как известно, составлен как бы из нескольких оркестров или масс различных инструментов. Деревянные трубы составляют одну массу; металлические другую; каждая из них имеет многие подразделения. Сии подразделения имеют каждое свое наименование: Vox humana, Quintadena и проч. т. п. Сии-то подразделения называются регистрами. - Примеч. автора.] в органе.

- Так! я уже знал это. Нельзя ли сообщить? Поучимся у тебя хоть раз в жизни...

- Ты знаешь, я не люблю говорить на ветер. Вот за обедом, на свободе, потолкуем о моем новом регистре.

- Посмотрим, посмотрим.

К обеду собралось несколько человек эйзенахских органистов и музыкантов; к ним, по древнему немецкому обычаю, присоединились все ученики Банделера, так что за столом было довольно многочисленное собрание.

Албрехту напомнили о его обещании.

- Вы знаете, мои друзья, - сказал он, - что я уже давно стараюсь проникнуть в таинства гармонии и для этого беспрестанно занимаюсь разными опытами.

- Знаем, знаем, - сказал Банделер, - к сожалению, знаем.

- Как бы то ни было, я почитаю такое занятие необходимым для нашего мастерства...

- В этом-то и беда твоя...

- Дослушай меня терпеливо! Недавно, занимаясь пифагоровымы опытами над монохордом, я сильно рванул толстую, длинную струну, крепко натянутую, и вообразите себе мое удивление:

я заметил, что к звуку, ею изданному, присоединялись другие тоны. Я повторил несколько раз свой опыт - и наконец явственно удостоверился, что эти тоны были: квинта и терция; это наблюдение озарило мой ум ярким светом: итак, подумал я, все в мире приводится к единству - так и должно быть! Во всяком звуке мы слышим целый аккорд. Мелодия есть ряд аккордов; каждый звук есть не иное что, как полная гармония. Я начал над этим думать; думал, думал - наконец решился сделать к органу новый регистр, в котором каждый клавиш открывает несколько трубок, настроенных в полный аккорд, - и этот регистр я назвал мистерией [Это слово в нынешних органах превратилось в прозаическое выражение:

Mixturen. - Примеч. автора.]: ибо, действительно, в нем скрывается важное таинство.

Все старики захохотали, а молодые на ухо стали перешептываться друг с другом. Банделер не утерпел, вскочил с места, открыл клавикорд: "Послушайте, господа, - вскричал он, - какое изобретение нам предлагает наш добрый Албрехт", - и заиграл какую-то комическую народную песню фальшивыми квинтами.

Общий смех удвоился; один Себастиян не участвовал в нем, но, вперив глаза на Албрехта, с нетерпением ожидал ответа, - Смейтесь, как хотите, господа, - но я принужден вам сказать, что мой новый регистр придал такую силу и величие органу, каких у него до сих пор не было.

- Это уж слишком! - проговорил Банделер и, подав знак другим к молчанию, во весь обед не говорил более ни слова об этом предмете.

Когда обед кончился, Банделер отвел Албрехта в сторону от молодых людей и сказал:

- Послушай, мой милый и любезный Иоганн! Не сердись на меня, старого своего сотоварища и соученика; я не хотел тебе говорить при молодых людях; но теперь, наедине, как старый твой друг, говорю тебе: войди в себя, не стыди своих седых волос - неужели ты в самом деле хочешь свой нелепый регистр приделать к органу?..