С гневно нахмуренными бровями прислушивался Дромунд к раздавшимся аккордам псалтериона, едва сдерживая желание наказать и уничтожить своих обидчиков. Плач и горе Ирины лишили его последнего самообладания. Бережно положив свою возлюбленную на подушки, он вышел на террасу ярко освещенную луной.

Появление его грозной фигуры моментально прекратило игру Евдокии и заставило смолкнуть один за другим голоса братьев.

Испугавшись разгневанного Дромунда, наши три музыканта, как дети, пустились бежать, и их веселый смех опять послышался уже далеко, в конце аллеи.

Оставшись одна, Ирина заплакала еще сильнее. Она как бы уже переживала страдания, которые ей предсказывались в песне. Но страх потерять любимого человека из-за минутного гнева или несдержанности, которая могла повести к трагической развязке, заставил ее сдержать горе. Приподнявшись, она стала смотреть в окно.

Полная луна щедро разливала кругом свой мягкий, волшебный свет. В саду деревья бросали таинственные тени. Купола и крыши Царицы мира искрились и блистали, стены же зданий казались совсем мрачно-белыми. Над Босфором торжественно сиял лазурный свод небес, а на горизонте виднелись стоявшие, как призраки, темные леса.

Дромунд продолжал стоять на залитой лунным светом террасе и тревожно смотрел на звезды.

Днем, среди обычного оживления Буколеона, под горячими приветливыми лучами солнца, озарявшего дворцы и улицы, Дромунд не чувствовал обыкновенно присутствия богов. Без сомнений и трепета вел он веселую жизнь воина; но таинственный свет луны заставил его оглянуться на свои византийские увлечения и припомнить трезвые верования своей родины.

Считая земную жизнь как бы предверием рая, он боялся оскорбить будущую вечную любовь горячностью здешней страсти.

Ирина подошла и склонила свою голову к нему на грудь, на которой было нататуировано изображение ладьи, обвила его стан руками и со страданием смотрела на его глаза, обращенные к небу. Она не боялась, что какая-нибудь женщина отнимет его от нее но она чувствовала существование неземной соперницы, с которой у нее не хватило бы сил бороться. От избытка страдания она, наконец, закричала:

– Вернись ко мне, или я умру!

Разбуженный этой мольбой, он медленно опустил голову, и только тогда заметил, что Ирина лежала на его груди, когда взглянул на ее грустное лицо, казавшееся от тени распущенных волос страшно бледным.

Она показалась ему каким-то неземным существом, и он невольно подумал: «Она не долго будет жить».

Тысячу раз со своими товарищами он проливал кровь. Ничто их не останавливало, ни ужас женщин, ни беззащитность детей. Они смеялись над мольбами, над отчаянием. Никогда ни одна слеза не навернулась на его светлых глазах, и никогда сожаление не лишало его сана.

Теперь же при виде этой женщины, готовой отдать за его любовь всю жизнь, он почувствовал, как под кольчугой больно защемило его сердце; женщина эта стала ему так дорога, как не была и в бурную минуту страсти.

Это новое чувство, нарушившее покой Дромунда, давало его душе неизведанную сладость.

Он подумал, что никакие клятвы существу, которого любовь уже наполовину разбита, не стеснят его и не поставятся ему в вину. Завтра же звук рога и призыв полководца Фоки возвратят его на настоящий путь. И потому он может убаюкать тоску этой женщины лаской и любовью, не изменяя своим надеждам и своим богам.

– Ирина, – сказал он, бросая последний взгляд на звезды, как бы прося у них прощения, – позволь своей любви свободно нестись навстречу моему поцелую…

И он старался заглушить в ней ревность новыми ласками, вливая в них всю возвращающуюся силу своей любви и страсти.

Ему вспомнилось, как овладел он этой душой, и что, должно быть, сами асы сделали его пение таким чарующим, что так всецело отдалось ему сердце Ирины.

Опьяняя свою возлюбленную самыми горячими ласками, Дромунд под аккомпанемент тихого шелеста ночи запел:

Если бы перед моими ослепленными очами показалась гордая богиня и молвила: «Твой час настал! Один открывает для тебя двери рая!»

Я бы отвечал тогда Валькирии:

Ирина далека была от подозрений и потому не могла различить в душе этого богатыря чувства, отождествляющего ее с загробными тенями, чувства, в котором ее земное счастье должно было погибнуть.

Напротив того, ее сердце наполнилось сладкой уверенностью, которая могла бы выразиться в таких словах: «Он мною овладел… Теперь он сам мой невольник…»

Счастье было почти не по силам Ирине; Дромунд снова почувствовал, что она падает, и, нежно обхватив ее стан, он унес ее в окутанный мраком альков.

Луна ярко сияла в вышине и освещала забывшихся покойным сном в объятиях друг друга Дромунда и Ирину.

Кругом царила торжественная тишина. Лишь иногда донесется из отдаленных улиц Буколеона лай собаки, или в кипарисовой аллее звучно раздадутся торопливые шаги запоздалого раба. Иногда мимолетное облачко закроет диск луны, и опять наступает тишина и опять светло, опять ясная южная ночь хранит покой и счастие влюбленных, как бы празднуя свободу.

С первым прокравшимся в комнату лучом утренней зари Дромунд и Ирина проснулись. Из мира очаровательных грез и восторгов опять пришлось возвращаться к действительной жизни. При этом они оба почувствовали, что нечто прекрасное прошло и уже никогда более не возвратится.

Целуя глаза своей возлюбленной, Дромунд стер слезу с ее длинных ресниц.

– Это роса, которую ночь оставляет в каждом цветке, – сказала Ирина, протягивая к нему, как ребенок, руки.

Он нежно поднял ее и, поддерживая, подвел к бассейну.

Но когда Дромунд увидал ее спускающуюся с последней ступени мраморной лесенки к прозрачной воде, в которой дрожал, отражаясь, ее чудный образ, он не мог удержаться от крика восхищения:

– Подожди, подожди меня! Я хочу с тобой вместе погрузиться в воду…

Улыбаясь, она смотрела, как спешил он распустить пояс, расстегнуть кольчугу и сбросить с себя куртку из лосиной кожи. Отвернувшись потом, она подала ему руку.

Бассейн Евдокии был устроен по образцу тех, которые базилисса Теофано приказала соорудить в садах гинекея. Посредине его стоял столб, служивший убежищем для голубей. Купающейся приятно было видеть в зеркале воды свое отражение, окруженное этими снежно-белыми птицами. Но скромная Ирина, смущенная прозрачностью воды, поспешила взволновать гладкую ее поверхность, хлопая по ней руками, причем испуганные голуби разлетелись в разные стороны.

Последние звездочки уже погасли на небосклоне, когда возлюбленные вышли в сад, освежившись прохладной водой и подкрепясь фигами, полную корзину которых, поставленную заботливым слугою Евдокии, они нашли на балконе. На дне корзины лежала записка последней, вполне сглаживающая неприятное впечатление серенады.

Евдокия писала:

Хорина обещал мне удержать твоего мужа за городом до завтра. Не прерывай своего счастья. Я уступаю тебе мой дом. Вечером приходи в конец сада, где я буду ждать тебя с носилками, в которых мы и отправимся в твой дворец, так что никто нас не увидит.

Успокоенная такой заботливостью, Ирина об руку с Дромундом направилась в таинственную глубину сада. Никогда до сих пор не испытав любви, Дромунд не замечал красот природы и не любовался весенней утренней зарей. Теперь же он чувствовал, что аромат проснувшихся цветов, пение птиц, журчанье ручейков, – все сливалось в один стройный хор, воспевавший его счастье.

Долго гуляли влюбленные под тенью кипарисов, упиваясь новыми для них ощущениями, и, наконец, по лабиринту извилистых аллей поднялись на возвышенную террасу, с которой открывался восхитительный вид на город.