Тихо оплывал день. Его остаток опускался в долину, заливая ее вечерним светом.
Брагода лежал в травяной постели расслабившись, постепенно успокаивая в себе бешеного зверя. Жизнь борсека, или берсерка, как говорили франконы, проходила через два обличья — людское и звериное, — и каждое из них тяжко переносило соседство другого.
Над Брагодой склонилось лицо колдуна. Бесцветные старческие губы двигались неспешно, и Брагоде казалось, что вещие слова сами собой рождаются у него в голове.
— Тяжесть отпустит, если ты удержишь себя в равновесии. Над тобой — сластолюбие, под тобой — жертвенность, по одну сторону — бунтарство, по другую — покой. А ты — посредине. Понимаешь? Стоит безоглядно хватить чего-то слишком, и все рухнет, раздавит тебя. Если затянет в одну сторону — держись другой, так и сохранишься… Лютую ярость свою удержи покоем, иначе сгоришь в яровитом огне. Когда ты лютуешь в бою, тебе легко, но когда люто не отдает тебе покой — тебе тяжко. Все потому, что стоишь ты не посредине, а сбоку. Все живет этим порядком, так уж поставлено богами. Вот хотя бы земля… Весной она бунтует, летом — сладостраствует, осенью — жертвует, зимой — покоится. И все по кругу, все повторяемо и равностепенно. Поэтому и нельзя перетянуть ни в какую сторону…
Пальцы колдуна не уставая трудились над онемевшими ранами борсека, втирая в них зелье. Брагода заставлял себя почувствовать боль, боль как признак живого, но она была уже над ним не властна. Каждый воин его рода в назначенный срок проходил одну из магических инициации, лишавшую человека чувства боли. Брагода вспомнил, как старик опаивал его, тогда еще совсем юного, желтым тягучим силогоном. От одной плошки колдовского пойла все тело становилось чужим, а перед глазами появлялись демоны. Колдун тогда долго заговаривал тело юноши, и от его криков демоны начинали бесноваться. Потом он втыкал в Брагоду костяные иглы, но, обессиленный, тот уже не чувствовал, как ему делали татуировку темным травяным соком.
— …К риксу Искору не ходи, он от тебя уже отрекся. — Старик по старинке называл кнеза риксом, то есть повелителем. — Искор всех вас назовет разбойниками, а головы ваши наколет на ослопы1 .
Брагода медленно приподнялся, сел, упираясь в землю руками.
— Если сюда придут франконы, — продолжал колдун, — они потребуют большую виру за каждого убитого воина. Но рикс Искор платить не станет, он откупится вашими головами. Какой спрос с разбойников?!
— Франконы за вирой не придут. Они придут с большой войной — я убил их кнеза.
— Этого не нужно было делать?
— Теперь уже его не воротить. Он первым напал на меня. Пусть Искор на себя и берет. Мы там не по своей воле оказались.
— Теперь ты остался один. Нет тебя, нет и Искорова умысла.
— Он должен мне еще две меры серебра…
— Поди возьми! У голодного пса легче кость выпросить.
Брагода положил руку на плечо старику.
— Благодарю тебя, Хорат! Теперь снова священный огонь Сва горит на алтаре моей груди.
Он уходил от старика, оставляя у него какую-то часть своей жизни. Она цепляла его душу доброй печалью, ластилась, но отпускала от себя безвозвратно.
Дорога огибала холм, но Брагода свернул с нее и поднялся на вершину.
С высоты Искоровы леса казались необмерными. Да, пройти сквозь такие дебри и не сгинуть в них навеки сможет не всякий.
Холм оглавляла массивная четырехликая каменная веха Святовита: величественный бог простирал свой взор во все концы земель Рода. Вехи, подобные этой, незримыми нитями связали землю славянскую с великой Арконой. Оттуда пришел Род, там от плоти священного дуба взял жизнь первочеловек, там жрецы сохраняли заветы богов, их священное слово — Веду.
Брагода приветствовал Святовита, вскинул голову и коснувшись ладонью левой стороны груди. Так делали все воины рода Оркса.
Над каменным изваянием густели краски вечернего неба. С приходом сумерек в Турьевом городище трубили в рог, возвещая о воцарении ночного времени. Едва замирал последний звук, как его тяжелые ворота закрывались. Но это обстоятельство сейчас не смущало Брагоду. По своему родовому положению Брагода должен был въезжать в городище рикса только на коне, трубя в рог, однако он выбрал путь менее почетный, зато более надежный.
Дожидаясь урочного часа, Брагода предался воспоминаниям.
После смерти отца его, как старшего из Орксовой молоди, рикс Турьего городища посадил в две головы от себя. Будь это кто-либо другой — такое расположение старого кнеза не спасло бы его от зависти, злобной неслады с ближними риксовыми мужами. Но борсека боялись, а потому вроде бы и не замечали. Тогда Брагода почувствовал себя обиженным и однажды, не раздумывая, сел к риксу-кнезу даже ближе, чем сиживал его отец. Он был старшим, и потому представлял не только род, но и делал его славу со своим именем. Род Оркса происходил из триверов 2 , вот почему Брагода по традиции носил тройное имя, считая еще и имя отца.
Старый рикс восседал во главе стола, возвышаясь на массивном дубовом седалище. Над его головой нависали тяжелые турьи рога, прибитые к низкому потолку. Древние боги, сошедшие когда-то на землю, тоже имели рога. Так говорит Веда.
Дубовый стол едва доходил до колен рикса, который неспешно делил добычу, разрывая мясо руками. Оторвав кусок, он обводил взглядом сидящих и бросал его на стол, говоря негромко, но так, чтобы слышали все:
— Тебе, Болеслав, сын Грумира… Тебе, Брагода — Вук Орксов…
Потом рикс разливал вино в ритоны 3 , и рабы не мешкая подносили их мужам.
Когда дошла очередь до Брагоды, он вдруг ощутил горькую сухость во рту — испытанный признак предугаданной опасности. Внезапно раб опрокинул кубок, и в наступившей тишине пировавшие увидели, как по плечам воина потекло густое липкое вино. Брагода повернул голову, и его взгляд наткнулся на ядовитую усмешку молодого рикса Искора.
— Сколько стоит жизнь этого раба? — едва расцепив зубы, спросил Брагода у старого рикса.
— Я ее не продаю, — тихо ответил тот.