Он старался вычеркнуть прошлое из памяти, но воспоминания все еще были свежи, и он нередко грезил наяву: он снова видел остроконечные звезды над замороженным Марсом, шумную ночную жизнь венерианской столицы, раздутый красный Юпитер, его гигантское обрюзгшее тело, сплющенное у полюсов и заполнявшее собой все небо над космопортом Ганимеда.

А иногда он снова испытывал сладкое спокойствие длинных вахт во время межзвездных перелетов. Но эти воспоминания были опасны, они грозили поколебать с трудом обретенное душевное равновесие. Он слишком легко легко соскальзывал из настоящего в прошлое и внезапно обнаруживал, что висит, цепляясь изо всех сил за стальные бока «Валькирии» — пальцы немеют и разжимаются, а под ним бездонный колодец космоса. Тогда он возвращался в настоящее, приходил в себя, трясясь от волнения и судорожно сжимая в руках инструмент.

Когда это в первый раз произошло с ним во время работы, он заметил, что один из его коллег, Джо Талли, смотрит на него с явным любопытством.

— Что с тобой, Билл? — поинтересовался Джо. — Похмелье?

— Да нет, — с трудом вымолвил он. — Обычная простуда.

— Ты бы лучше принял таблетку. Пойдем, уже время ленча.

Талли пошел к лифту, у которого толпился народ. Большинство работников фирмы, даже женщины, предпочитали спускаться на специальных парашютах, но Талли всегда пользовался лифтом. Тот, кто называл себя Сондерсом, разумеется, избегал спуска на парашюте, это сближало его с Талли, и за ленчем они сидели за одним столом. Он знал, что парашют безопасен, что даже, если вдруг отключится, его застопорит на уровне следующего этажа и спускающийся избежит даже малейших неудобств, но он не мог заставить себя шагнуть с платформы в пустоту.

Талли во всеуслышание заявлял, что после такого спуска у него болит спина, но наедине он признался Сондерсу, что просто не доверяет автоматике. Сондерс понимающе кивнул и промолчал. Его тянуло к Талли. Впервые в начале новой жизни он не чувствовал необходимости быть настороже с другим человеком и начал считать Талли своим другом. Ему даже захотелось рассказать всю правду о себе. И он рассказал бы, если бы был уверен, что Джо не начнет относиться к нему как к герою. Честно говоря, он в общем-то ничего не имел против роли героя. Еще ребенком — когда он бродил вокруг космопортов, обдумывая, как попасть на борт корабля, и прогуливая уроки ради того, чтобы наблюдать за взлетами — он мечтал о том, что в один прекрасный день станет героем, героем космоса, возвращающимся на Землю с триумфом. Но его мучило то, что сейчас он не походил на того героя, которым мечтал быть когда-то: герой не должен избегать распахнутых окон, бояться пройти через площадь под открытым небом и наглухо замыкаться в себе при одной мысли о бесконечном космосе.

Талли пригласил его к себе домой на обед. Ему хотелось пойти, но он попробовал уклониться от приглашения, когда узнал, где живет Талли: в Шелтон Хоумс, как сказал ему Джо, имея ввиду одну из этих огромных коробок-муравейников, пришедших на смену уютным домам.

— Слишком долго возвращаться, — с сомнением ответил Сондерс, проигрывая в уме, как по дороге избежать того, чего он боялся.

— Тебе не придется возвращаться, — заверил его Талли. — У нас есть комната для гостей. Ну давай, приезжай. Моя старушка отлично готовит, потому-то я с ней и живу.

— Хорошо, — согласился он. — Спасибо, Джо. — Он решил, что от станции подземки ему останется каких-нибудь полкилометра, а там можно взять такси и задернуть шторки на окнах.

Талли встретил его в прихожей и шепотом извинился:

— Хотел пригласить для тебя девушку, Билл. А вместо этого к нам заявился шурин, полное ничтожество. Прости.

— Да брось, Джо. Я рад, что пришел. — Он действительно был этому рад. Правда, известие о том, что Джо живет на тридцать пятом этаже, поначалу встревожило его, но вскоре он с облегчением обнаружил, что не чувствует высоты. В квартире горел свет, окна были закрыты, пол под ногами был твердым и прочным. Он чувствовал себя здесь в тепле и безопасности. К его удивлению, выяснилось, что миссис Талли действительно хорошая хозяйка, — как и все холостяки, он не доверял домашней кухне. Ощущение того, что он дома, ему рады и ничто не угрожает, смыло внутреннюю напряженность, и он даже умудрялся пропускать мимо ушей большую часть агрессивных и самоуверенных сентенций шурина.

После обеда он расслабился в мягком кресле с бокалом пива в руке и принялся смотреть видео. Показывали музыкальную комедию, и впервые за несколько месяцев он от души посмеялся. После комедии началась религиозная программа, выступление Национального кафедрального хора — ему нравилось так вот сидеть, прислушиваясь то к телевизору, то к разговору.

Хор уже допел «Молитву о путешествующих» до середины, когда он наконец осознал, что они поют:

Он хотел сразу же выключить телевизор, но не смог — он должен был дослушать это до конца, хотя слова пронзали его сердце и заставляли чувствовать себя вечным изгнанником, страдающим от невыносимой тоски по дому. Еще в школе астронавтов при исполнении этого гимна на глаза его наворачивались слезы, и сейчас он наклонил голову, чтобы никто не увидел мокрых дорожек на его щеках.

Когда хор пропел «аминь», он быстро переключил телевизор на другую, любую другую, программу и склонился над пультом, делая вид, что изучает его. Когда он повернулся к остальным, внешне он был абсолютно спокоен, но ему казалось, что все видят комок боли, набухающий и ворочающийся в его груди.

Шурин все еще шумел.

— Мы должны присоединить их, — доказывал он, — и только так! Договор трех планет — вздор! Как они смеют указывать нам, что мы можем и чего не можем делать на Марсе?

— Но, Эд, — примиряюще произнес Талли, — ведь это их планета, не так ли? Они были там первыми.