К воронам, облепившим ветви, подсела еще одна. Тут же поднялась свара – на новенькую набросились две товарки, та же лишь уворачивалась и придушенно каркала приоткрытым клювом.

– Батюшка ведьмарь, а ты понимаешь, о чем они говорят? – с подкупающей застенчивостью спросила Леся, пряча глаза за приспущенными ресницами.

Он машинально прислушался. Вороны ругались. Из-за чего, он не видел. Несъедобного. Может, стянули у зазевавшейся женщины золотую серьгу или яркую бусину, а то отыскали на лесной тропе оброненную кем-то монетку.

– Нет, – отрезал он.

– Совсем-совсем? – неподдельно огорчилась она.

Он привычно отмолчался. Что значит «говорят»? Животные жили чувствами. Ругались. Радовались. Любили друг друга. Тосковали. Предупреждали об опасности. Испытывали жажду, голод, холод или боль. Это он понимал. Говорили только люди. И, по большей части, совершенно напрасно.

– А мне иной раз сдается – все-все понимаю, – серьезно сказала Леся. – Вот собака залаяла, дядя идет во двор проверять, а я и без того знаю – сосед по улице прошел, через забор от скуки глянул, Брас и брехнул для острастки.

– Бывает, – равнодушно отозвался он.

– Дядя тоже не верит… – вздохнула она.

– Дядя родной, кровный?

– Да, по матушке.

– Не обижает он тебя?

– Что ты, батюшка! – оторопела она. – У них с тетей своих детей нет, так они меня доченькой называют, приданое богатое дают – корову стельную, земли пахотной две десятины, а может, и все три…

– И что, сыскался охотник? – хмыкнул он.

Леся мило покраснела.

– Сыскался … – прошептала она. – Только я за него не хочу… не люб он мне, и все тут. Тетя меня увещевает: мол, стерпится – слюбится, ну, я ему пока ответа и не даю…

Ему хотелось сказать: «Так пошли его к багнику лысому! Ты девка красивая, невеста завидная, рано или поздно сыщешь парня по сердцу». Но какое ему дело до только-только заневестившейся дурехи, которая сама толком не знает, чего ей хочется? Может, и вправду – слюбится…

– А недруги у тебя есть?

– Откуда? – неподдельно удивилась она.

Он пожал плечами.

– Мало ли откуда. Женихов у подружек не отбивала? Может, хвалилась чем – да позавидовали?

Она надолго задумалась, потом решительно покачала головой – нет.

– Ну ладно, – буркнул он, прекращая расспросы. Авось на месте сумеет разобраться – кому и чем не угодила доверчивая девка.

Шорох листьев предостерег, насторожил его, заставив повернуть голову.

Крупный серый волк, наполовину укрытый тенью, пошатываясь на негнущихся лапах и гортанно, бессмысленно рыча, в упор смотрел на ведьмаря, не узнавая. В углах пасти пузырилась густая белая пена, хлопьями капая на мокрую грудь.

«Вожак… Да как же его угораздило? – с горькой досадой подумал он. – Зачем он подпустил к себе волкодлака? Защищал подругу? Волчат? Или просто стакнулись на лесной тропе?».

Он давно знал этого матерого, умного, полуседого волчару. Знал его стаю – самую большую и удачливую в этих краях. Знал любопытную, ясноглазую самку и ее сеголетний выводок, неуверенно пробующий голоса под растущей луной. Знал и искренне сожалел о том, что ему предстояло сделать. От укуса волкодлака нет спасения ни человеку, ни зверю и, наверное, старый волк это понял, убежав прочь от стаи, от той, кто была ему дорога. Убежал прежде, чем застелет глаза пеленой необузданной ярости, что заставляет бешеного зверя кидаться на всех без разбору, пока не качнутся, выравниваясь, вселенские весы, остановленные недрогнувшей рукой.

Он принял волка в последнем его прыжке, беззвучно погрузив меч под грудную клетку, и Вожак содрогнулся, повесил голову, вздохнул в последний раз и умер. Ведьмарь, отшатнувшись, дал мечу завершить круг, и серая туша легко соскользнула с лезвия, осев на землю.

Все произошло так быстро, что Леся даже не успела испугаться.

Бросив меч поверх мертвого зверя, он, не оглядываясь, пошел собирать ветки для костра. Пусть вороны клюют себе на здоровье волкодлака, чьи злые чары развеялись вместе со смертью, бешеный же волк, даже мертвый, представлял нешуточную угрозу для любителей падали.

Он принес одну охапку хвороста, вторую, третью… и столкнулся с Лесей, успевшей перепачкать платье смолистыми сосновыми сучьями, которые девушка по-женски неловко прижимала к груди. Будто не дрова собирает, а ребенка держит – подумалось ему.

– Ты-то чего руки пачкаешь? – изумился он.

Девушка бросила хворост рядом с волчьим трупом, тыльной стороной кисти смахнула налипшую на лицо паутину.

– Беда-то общая, – серьезно сказала она. – Если человек ради общего дела руки запачкать побрезгует – ведь и ему в трудный час никто не поможет, верно?

«Дуреха, – раздраженно подумал он. – Еще не знает, что можно запачкаться – да не грязью, кровью – с ног до головы, – и все равно никто не придет тебе на помощь…»

Он не стал возиться с трутом и кресалом – протянул распростертую ладонь к дровяной куче, и ее разом охватило жаркое пламя, как будто сквозь неплотно сложенные ветки пробежал Знич-огневик. При виде эдакого чуда Леся вскинула руки к груди, прикрыв ладошками серебристую лунницу, и так округлила глаза, что ему стало неловко.

– И вправду бают – колдун… – растерянно прошептала она.

– А то не знала, к кому шла, – огрызнулся он, невесть почему обидевшись на эту бестолковую девку.

– Батюшка ведьмарь, прости! – опомнившись, взмолилась она. – Не серчай на меня, неразумную…

Он досадливо дернул уголком рта и, наклонившись, поднял и бросил в костер откатившуюся в сторону ветку.

Когда огонь начал убывать, а жар усилился, он вспомнил и вытряхнул из сумки собранные листья. Встрепенувшееся пламя слизнуло их на лету, обуглив и покорежив. Все, что осталось от Вожака – горстка пепла и россыпь тлеющих костей, хрупких и непрочных. И меч – невесть почему не подкопченный пламенем, не оплавленный жаром. Раскаленное в угольях, желто-белесое лезвие казалось прозрачным, как упавший на землю луч. Ведьмарь подцепил меч веткой и выкатил из костра, и тот постепенно остыл, сменив жаркое свечение на скупой блеск кричного железа.

– Жалко… волка-то, – неожиданно сказала Леся. – Он ведь не нарочно…