Невольно приходят в голову некоторые слухи недавнего прошлого. В Москве говорили тогда, что в период отступления 1941 года евреев не эвакуировали из оставляемых областей и умышленно обрекали на истребление руками немцев.

Москвичам тогда очень хорошо были памятны осенние дни 1941 года. Они рассказывали, что почти никто из московских евреев, в то время, не получил разрешения на эвакуацию и, когда 16-го октября немцы одним прыжком вышли на подступы к Москве, то тысячи и тысячи людей искали спасения в паническом бегстве.

Большинство из них были евреи, т. к. партработники эвакуировались в плановом порядке, а рядовое московское население не имело ни возможности, ни желания к бегству. Тогда, якобы, Сталин бросил на шоссе Москва-Горький-Чебоксары заградотряды НКВД и издал приказ расстреливать на месте всех, бегущих без разрешения на эвакуацию.

Приказ был, якобы, умышленно опубликован несколько позже, чем были пущены в дело заградотряды и так как большинство бегущих были евреями, то в результате – гекатомбы еврейских трупов по обочинам московского шоссе. Было ли так на самом деле, мы узнаем, когда раскроются архивы.

В годы войны единство народов Советского Союза подвергалось тяжёлой пробе. Национальные меньшинства не оправдали надежд Кремля. Сейчас в Армии на каждом шагу слышишь новое незнакомое ругательство – «ялдаш!» На языках малоазиатских народов это слово значит – «товарищ». Рождённое революцией как новое официальное обращение, оно выродилось в презрительное ругательство.

«Второе азиатское слово, которым обогатился армейский словарь в годы войны, это – „бельмейды!“ Нацмены сначала массами перебегали к немцам, самострельничали, затем перешли к пассивному – „бельмейды!“ Не понимаю! С чисто азиатским спокойствием туркмен или таджик, призванный в Армию, на все вопросы коротко отвечал – „бельмейды!“ Когда ему командуют „на-лево“, он поворачивается на-право.

Следующее, с лёгкой руки Председателя Всеславянского Комитета генерала Гундорова, лексическое словообразование это – «братья славяне». Часто, когда в Армии рассказывают или наблюдают следы какого-нибудь безобразия, грабежа или бессмысленной глупости, то добавляют «Это уж братья-славяне!» Это оценка самих солдат некоторым вещам, которые поощряются верховным руководством и развязывают руки тёмным инстинктам и побуждениям наиболее безответственной части Армии. Когда очередная «кампания» изживает себя, то же верховное руководство сваливает всю вину на исполнителей, издаёт негодующий приказ, производятся расстрелы козлов отпущения.

Несмешливое «братья-славяне» слышится часто по адресу польских и балтийских формирований в Красной Армии. Об эстонцах и других балтийцах, бившихся на стороне немцев, солдаты отзывались с большим уважением. Советские солдаты не знают, какую «независимость» дадут балтийцам их немецкие хозяева, но хорошо знают что за «независимость» они получили в 1940 году от советской власти.

Русские солдаты, которых до последнего времени старательно воспитывали в духе абстрактного интернационализма, в годы войны снова получив возможность национального восприятия событий, умеют подсознательно ценить стремление к национальной свободе даже у своих врагов.

«Крепко стоят, черти!» – слышались замечания, где было больше скрытого уважения, чем злобы.

Через пару месяцев после начала войны я встречал на постройке второго кольца аэродромов вокруг города Горького тысячи и тысячи иностранцев, работающих на земляных работах с лопатами и тачками в руках.

Их сразу можно было отличить по одежде. Физиономии у них были довольно кислые. Это были в свое время присосавшиеся к новой власти граждане Эстонской, Латвийской и Литовской ССР.

Пользуясь конъюнктурой, они заделались милиционерами, партийными и советскими пастухами в новых советских республиках. Бежав от наступающих гитлеровских полчищ на родину всемирного пролетариата, они получили лопату в руки и узнали, что это такое быть пролетарием.

Марионетки были полезны у себя дома, здесь же их использовали как рабочий скот. Позже их всех включили в состав нормальных рабочих концлагерей НКВД. Когда созрела необходимость создания национальных воинских частей, то их из концлагерей перевели в эстонскую и прочие национальные бригады, где большинство и легло костьми.

Такова карьера мелких рыцарей конъюнктуры! Не всем положено тёплое местечко в Коминтерне, титул вождя или опереточный мундир маршала. Это следует учесть тем, кто в дальнейшем вздумал бы соблазниться.

Идут дни. На фронтах гремят бои, а над Москвой полыхают салюты. Подходит сентябрь, а с ним и начало регулярных занятий. Я все ещё не могу примириться с мыслью, что я обречён к карьере японского дипломата. Когда я говорю об этом кому-нибудь из знакомых, то они смеются как весёлой шутке. Неужели судьба не улыбнется мне?

Однажды, проходя по двору Академии, я с разбега наскочил на женщину в военной форме. Машинально я отдал честь и извинился. В среде военных первым делом смотрят на погоны. Удивленный редким для женщины чином майора, я посмотрел на лицо.

«Ольга Ивановна!?» – воскликнул я радостно, поражённый неожиданной встречей.

Передо мной стояла Ольга Ивановна Москальская – доктор филологических наук, профессор и декан Немецкого Факультета I МПИИЯ. Когда-то я встречался с ней. Тогда она была приятно тронута моим интересом к языкам, исключительно любезна и внимательна ко мне.

Это был человек высокой культуры и исключительной личной обаятельности. Неудивительно, что у меня вырвался возглас радостного изумления, когда я неожиданно увидел её перед собой.

«Товарищ Климов?!» – также изумлённо окинула она меня взором с ног до головы, – «В форме! Что Вы здесь делаете?» «Ах, лучше не спрашивайте, Ольга Ивановна», – смущённо ответил я.

«Да, но всё-таки… Опять учите немецкий?» «Нет, Ольга Ивановна, ещё хуже… Японский!» – печально ответил я.

«Что-о-о?! Японский?! Не может быть! Вы шутите».

«Не до шуток, Ольга Ивановна».

«Ага, та-а-ак!» – понимающе покачала головой Москальская, – «Пойдемте-ка в мой кабинет поговорим».

На двери комнаты, куда мы вошли, я прочел табличку «Начальник Западного Сектора» и её имя. Следовательно, Ольга Ивановна теперь служит в Академии.

«Так что за идиот засунул Вас на японское отделение??» – спрашивает Москальская. Она и без моих объяснений хорошо знакома с порядками в Академии.

«Не идиот, а полковник Горохов», – отвечаю я.

«Согласны Вы быть переведенным на Немецкое Отделение?» – коротко по-деловому спрашивает Москальская.

«Сейчас я занята набором последнего курса и ломаю себе голову, где я должна искать людей» – говорит она в ответ на моё утверждение. – Если Вы не возражаете, то сегодня же дам рапорт генералу с просьбой о Вашем переводе. Как Вы смотрите на это?» «Только, ради Бога, чтобы полковник Горохов не заподозрил за этим моё личное желание… Иначе я не ручаюсь за последствия», – говорю я и с благодарностью жму её протянутую руку.

«Об этом не беспокойтесь. До скорой встречи!» – смеется Москальская, когда я выхожу из кабинета.

На другой день меня вызывает начальник подготовительного японского курса и встречает подозрительным вопросом, как будто он меня в первый раз видит:

«Так это Вы – Климов?»

«Так точно, товарищ майор!» – отвечаю я.

«Тут от генерала пришел приказ перевести какого-то Климова», – майор смотрит в бумаги, – «На какой-то четвёртый курс Западного Факультета».

Он скептически смотрит то на меня, то на бумагу.

Условия в Академии довольно своеобразные. Те, кто принят на Подготовительный Курс, – плавают в блаженстве. Слушатели 1-го Курса, – в особенности «солидных» наций, – полны самосознания. II Курс – рассматривается как уже «сделанные люди».

О слушателях III-го Курса шепчут как о людях, имеющих какие-то особенно сильные протекции. О существовании IV Курса мало что известно – это считается обиталищем богов. Этим и объясняются странные взгляды и вопросы начальника Подготовительного Курса. Жалкий червяк, приготовишка – и вдруг летит куда-то в небеса.