Но она понимала, что обманывает себя.

Усков не появлялся. Боясь разминуться с ним, Маша откладывала со дня на день посещение роно и, вместо того чтобы заняться подготовкой к урокам, читала, лежа на диване. Она ломала голову над тем, как разыскать Ускова, не догадываясь позвонить Валентину Антоновичу, а между тем естественно было предположить, что Юрий навестит профессора.

Явился он к Маше, когда она перестала ждать и, призвав на помощь все свое благоразумие, решила, что с прошлым покончено раз и навсегда. В тот же день, приведя в порядок туалет, она собралась в роно и надевала перед зеркалом шляпу, когда раздался звонок.

Усков ворвался в прихожую подобно буре. Он так энергично потряс Маше руку, что у нее хрустнуло запястье. Он ничего еще не сказал, кроме нескольких бессвязных вопросов, которые выпалил залпом:

- Как живешь? Как ты доехала тогда? Где работаешь?

А Маша уже поняла, что приезд его в Москву не имеет никакого отношения к Мите Агапову.

Подавив разочарование, она пригласила Юрия в комнату и с такой грустной улыбкой присела на диван, что только Усков мог не заметить. Но Усков был слишком возбужден и занят собой, чтобы заметить что-нибудь.

- Прочитала письмо? Поняла?

- Нет, конечно, ничего не поняла.

- Неужели? Однако что ты подумала?

Что подумала? Разве могла Маша признаться?

- Ясно одно: с тобой случилось что-то очень приятное.

По лицу Ускова нетрудно было угадать, что он вступил в полосу удач.

- Представь... Конечно, тебе не могло прийти это в голову. Представь, я аспирант.

Маша ахнула:

- Юрий! Ну какой же ты молодец! Как я рада за тебя! Нет, право же, ты молодчина!

Юрий повертел в руке кепку, подбросил, поймал и, справившись таким образом с волнением, продолжал:

- Экзамены кончены. Мучения позади. Я аспирант Госпединститута, и Валентин Антонович - мой научный руководитель. Он необыкновенный, изумительный человек! Скоро ты прочтешь его работу о "Слове". Вот, Маша, умница! Такого еще не встречал. Ну и работал же я после твоего отъезда! И не писал потому. Вот, думаю, будет сюрприз! Но сколько я вытерпел с переводом в Москву! Готов на любые жертвы, лишь бы учиться здесь. Стоит только зайти в Ленинскую читальню... Нет, что ни говори, здесь совсем другой уровень, сам воздух пропитан академичностью. "Москва, Москва! Люблю тебя, как сын, как русский, сильно, пламенно и нежно!"

Произнеся эту длинную восторженную тираду, Усков сел верхом на стул, опершись на спинку подбородком, устремил на Машу испытующий взгляд и только теперь увидел, как она изменилась.

- Ты похудела. Ты не очень весела, Маша. Да, где Кирилл Петрович?

- Папа умер.

- Маша! Маша!

Она быстро поднялась.

- Если у тебя есть время, пройдемся вместе в роно. Сегодня я должна получить направление в школу...

- Ну, расскажи, какие у вас там новости? - спросила она, когда они вышли на улицу.

Юрий обстоятельно изложил институтские события: кто как кончил, куда получил назначение, кто из эвакуированных вернулся домой, передал привет от Дильды и Дорофеевой, и только о Мите Агапове не обмолвился ни словом этот неисправимый чудак.

А Маша скорее откусила бы язык, чем задала хоть один вопрос. Юрий видел ее спокойное лицо. Если б он знал, чего стоило ей спокойствие! Но он ничего не знал и подумал: "Должно быть, Ася права, что там полный разрыв. Хороший я был бы осел, если б завел речь об этом!" Так они подошли к роно. Маша вдруг перетрусила:

- Юрий, честное слово, я так волнуюсь, что впору бежать.

Вот в это время Юрий и принял решение, которое имело серьезные последствия в его личной жизни:

- Идем, Маша! Я тоже поступлю в школу.

Еще утром этого дня он не подозревал, как необходимо совмещать теорию с практикой; теперь же твердо был убежден, что без школы обойтись невозможно. В конце концов, аспирантура приведет к такой же педагогической работе. Какой получится из него преподаватель вуза, если о школе он не имеет понятия!

Все эти соображения Усков наспех изложил Маше, и она не успела опомниться, как он распахнул дверь в кабинет инспектора, и они предстали перед глазами начальства.

Инспектор, пожилой человек неказистой внешности, с плоским лицом и похожим на щетку седым ежиком волос, прервал разговор с секретаршей. Они представились.

- Новички? Та-ак-с. Позвольте, - нахмурился он, взяв у Маши извещение, - позвольте, вы должны были явиться значительно раньше. Почему опоздали?

Маша смутилась. Она не подготовилась к вопросу.

- Причины, которые меня задержали, - сказала она запинаясь, - вам покажутся ничтожными, хотя для меня они значительны. Я не могу объяснить опоздание.

Усков приподнялся, вторично поклонился и, бросив на Машу осуждающий взгляд, намеревался вступить в разговор с инспектором, чтобы смягчить невыгодное впечатление, произведенное ею. Но инспектор обратился опять к ней:

- Как вас зовут?

- Мария, - ответила она и, краснея, добавила: - Кирилловна.

- Так вот, Мария Кирилловна, позвольте напомнить: чтобы воспитать дисциплинированность в своих учениках, педагог должен быть дисциплинированным сам.

Ничего неожиданного не было в старой, известной всем истине, которую инспектор счел нужным повторить Маше. Усков осторожненько дернул ее за рукав. Провинилась? Помалкивай. Маша не заметила подсказки или не хотела заметить.

- Боюсь, - отвечала она, - мне недостает многих качеств, необходимых педагогу. Истинный педагог - человек исключительной силы. Я слишком обыкновенна, чтобы быть педагогом.

"Что она городит? - всполошился Усков. - Пришла в роно за назначением и так себя аттестует! Путаница Маша!"

Наверное, что-то в этом роде подумал и инспектор, который, проработав лет двадцать в роно, привык наставлять учителей, особенно новеньких, внушая практичное, трезвое и, сам не подозревая того, обыденное отношение к делу.

"Романтики! Пока жизнь бока не обмяла", - усмехнулся инспектор Машиным словам, как усмехаются детской болтовне, и обратился к Ускову:

- И вы маловер?

Ого, как он повернул! В маловеры записал Марию Кирилловну Строгову.

Усков только и ждал сигнала ворваться в разговор. Он догадался: инспектор Машиными словами задет. Сидит в роно человечек с седым ежиком. Неплохой, может быть, человечек, звезд с неба не хватает, а надо учить учителей. Учит тому, что известно, бесспорно, в чем нельзя ошибиться. Фантазий сторонится. Пуще всего страшится фантазий, ибо ведут они в неизведанное. И вдруг обухом по голове: если ты обыкновенен, нельзя быть педагогом. Маша-философ! Мы с тобой пока ничего не умеем. Три-четыре урока на институтской практике, вот и все.

Меньше чем в три минуты Усков развил свою и инспекторскую (он угадал) точку зрения, которая заключалась в том, что романтизм романтизмом, а педагогические задачи конкретны.

- Именно? - спросила Маша.

- Именно: я, Усков, преподаватель литературы, должен образцово выполнить программу. Прежде всего.

Инспектор внушительно пристукнул ладонью по столу, словно поставил печать, и изрек непререкаемым тоном:

- В первую очередь! Основа основ.

- Кто спорит? - недоуменно пожала Маша плечами. - Но если я говорю детям: прекрасно совершить подвиг, а сама не способна на подвиг, значит, я лгу. Если я говорю им: умейте быть верными, а сама не умею, значит, я лгу.

- Так! - заражаясь настроением Маши, поддакнул Усков, но нечаянно взглянул на инспектора.

Снисходительно-скучающий вид человека с аккуратным ежиком над безоблачным лбом говорил ясно: "Птенцы желторотые! Еще и школы не нюхали. Философствовать вы мастера, а вот как сумеете урок провести? Успеваемость? Дисциплина? Проверка тетрадей? Планы? Отчеты? Куда там до высоких материй!"

Спорили трезвость и неостуженная юность. А Усков пытался их примирить.

Как всегда в трудных обстоятельствах, находчивая память подсказала Юрию подходящую к месту цитату.