Но Чолсалтанов был настроен отнюдь не юмористически. Конечно, он деликатно улыбнулся словам Топалова, однако взгляд его искрился раздражением.

— Вы понимаете, Вадим Львович, кто именно спускает нам разнарядку на рабочие руки? — многозначительно спросил он. — Вы понимаете, чьи решения вы подвергаете своим безответственным нападкам?

Только я хотел сказать, что понимаю, что готов отвечать за свои нападки на любом уровне, как нас перебили. В кабинет ворвалась очаровательная Клара Михайловна и срывающимся голосом сообщила:

— Там… Там сами Ким Спиридонович к вам приехали!

Именно во множественном числе!

Так я познакомился с товарищем Карпулиным.

Карпулин вошел в кабинет почти вслед за Кларой Михайловной и смущенно-любопытствующе заулыбался — дескать, делайте свои дела, я не помешаю, а, кстати, что за дела вы тут делаете?.. Топалов поспешил к нему, расшаркался, усадил в кресло.

— Вот, — сказал он с неподдельной озабоченностью во взоре, — товарищ Скородумов обвиняет нас в саботаже научно-технической революции. Мы тут всем коллективом уговариваем его сельскому хозяйству помочь, а он утверждает, что такая помощь подорвет нашу сегодняшнюю экономику и опрокинет наши грандиозные планы…

— А вдруг подорвет? — внезапно перебил его Карпулин. — Подорвет и опрокинет! Вы вот никогда не задумывались над такой возможностью?

— То есть как? — поразился Челсалтанов. — Нам же из райкома… Вы же в курсе…

— Вот-вот, — ухмыльнулся Карпулин. — И указание по всей форме, и я в курсе, а потом получается — подрывали и опрокидывали… Все всё понимали, а налицо резкий спад, и самое время бить себя в грудь и каяться в смысле очередных перегибов… Ладно, — ободряюще кивнул он совсем было опешившим Топалову и Чолсалтанову, — не следует вам надолго отрываться от своих ученых дел. А ты, товарищ Скородумов, принципиально против своей кандидатуры, да? — обратился он ко мне.

— Против. И своей, и большинства других.

— А тебе трудно придется, — продолжал Ким Спиридонович. — Это, понимаешь ли, как на фронте — рота идет на дзот, а один умник сидит в окопе и понимает, что командир — дурень, что нет смысла класть полроты, чтобы среди бела дня захватить эту паршивую высотку, ее в темноте почти без потерь взяли бы… Знаешь, чем кончают такие умники?

— Трибуналом, — ответил я. — Такие умники кончают трибуналом, а рота геройским ополовиниванием состава на подступах к укреплениям. Потом в штабе полка находится другой умник, который соображает, что вся операция с другим дзотом будет завершена парой авиабомб или трехминутной артподготовкой. И он кончает орденом.

— Ты смелый парень, — кивнул мне Карпулин. — Хорошо говоришь. Так скажи нам, пожалуйста, кто виноват в том, что миллионы человеко-дней уходят не туда?

Я готов был ответить — честно сказать все, что думаю по этому поводу, но, слава Богу, не успел. В кабинет ворвался растрепанный профессор Клямин и буквально втащил за собой Клару Михайловну, пытающуюся удержать его за руку.

— Беда, — закричал он, — беда, Константин Иванович! Я вчера вечером по ошибке накормил Скородумова таблетками инверсина… Я слышал, он какие-то коники выкидывает… Но он до завтрашнего дня за себя не в ответе, у него фильтры инверсированы. Он теперь думает правильно, а говорит черт знает что!

Вот, собственно, и вся история с инверсином-80. Клямин вскоре ушел с работы (официально — по состоянию здоровья). А мою тему осторожный Топалов тогда закрыть побоялся — неудобно стало перед Карпулиным или что-то еще. Все-таки под самый конец разговора Карпулин успел поинтересоваться моей темой и отозвался о ней весьма одобрительно, попросил даже проинформировать о завершении… Буквально через день Всеволод Тихонович передал мне, что ученый совет непременно продлит тему на следующую пятилетку, и я как ни в чем не бывало отбыл в колхоз, предприняв очередную попытку стать ударником картофельных полей.

Я сравнительно подробно остановился на инверсиновой истории, чтобы показать безосновательность сложившихся вокруг нее легенд. Карпулин заскочил к нам совершенно случайно. То есть не совсем — в то время он периодически обследовался в Центре по поводу частых головных болей. Но появись он получасом раньше или позже, вся история просто не дошла бы до него, и он не имел бы повода проявить интерес к моей теме.

Топалов распустил слухи насчет моих жалоб Карпулину из желания очернить меня, представить склочником. Такие, как он, не могут перенести малейшей неудачи, мельчайшего сбоя в программе своих действий, не объяснив это происками бессовестных врагов. Они в принципе не верят, что иной камень срывается со скалы под действием совокупности чисто случайных сил. Кажется, у австралийских аборигенов к моменту их встречи с европейцами не существовало понятия естественной смерти и даже болезни — бедняги уверены были, что всякое несчастье непременно связано с магическими происками враждебных сил. Топалов, судя по всему, до сих пор убежден, что мы с Кляминым разыграли целый спектакль — разумеется, в кляминской режиссуре. И не мог простить этого, особенно — старому профессору…

Перехожу теперь к недавно имевшему место эпизоду с Топаловым. Вкратце суть дела сводится к следующему. Константин Иванович велел немедленно доставить ему действующий образец психосейфетора. Я ни сном, ни духом не мог предположить, что Топалов задумал использовать аппарат в сугубо личных целях, тем более — таким образом.

Среди сотрудников Центра ходили какие-то слухи о романе Константина Ивановича с его секретарем Кларой Михайловной. Лично я к этим слухам никак не относился — не люблю, когда подробности частной жизни перемалываются жерновами дурацких шепотков. Клара Михайловна — молодая (ей около тридцати), очень привлекательная женщина, кажется, одинокая, и она вполне имеет право на тот спектр привязанностей и увлечений, который делает ее жизнь приятной. Она вольна была любить того же Топалова, несмотря на двукратную разницу в возрасте, могла связать свою судьбу с восемнадцатилетним лаборантом или с кем-то еще — это ее дело.

И, разумеется, я никогда и ни в какой форме не внушал Топалову идею использовать правдомат в том смысле, в каком он реально его использовал. Доставляя ему аппарат, я был уверен, что он решил устроить что-то вроде самостоятельной проверки наших выводов, что в нем вновь пробудились исследовательские цели.

Но оказалось, правдомат разбудил в нем нечто темное и опасное.

К сожалению, о дальнейших событиях я могу говорить лишь реконструктивно, следствию наверняка известно больше. До меня же дошли только самые общие сведения — Топалов явился на квартиру Клары Михайловны и подверг ее действию правдомата. Она, кажется, отнеслась к этому, как к очередной причуде шефа, и осознала опасность ситуации лишь тогда, когда выложила ему едва ли не все подробности своих прежних и нынешних знакомств.

Нервы Константина Ивановича не выдержали — столь быстрый и жестокий погром иллюзий не всякому дано вынести, и каждый способен понять все дальнейшее. Разумеется, попытку избить женщину, нецензурную брань в ее адрес трудно чем-либо оправдать. Каждый из нас сейчас (на холодную голову!) понимает, что опрокидывание телевизора, швыряние дорогостоящих предметов одежды с балкона — недостойные действия. Но мне смешно, когда я слышу что-то такое: «…не достойно советского ученого, академика, члена партии…» Это не достойно любого человека в нормальном состоянии советского академика, английского докера или беспартийного китайца.

Уверен, в той ситуации Топалов не был человеком в нормальном состоянии. Аффект, сильный аффект — это своеобразное краткосрочное помешательство. И я крайне отрицательно отношусь к тем грязным слушкам, которые сразу же поползли по Центру и по всему городу — дескать, свои своих не предают, дескать, экспертиза выгородила Топалова из самообычнейшего уголовного дела, отвела от него удар правосудия, который неотвратимо обрушился бы на любого простого смертного…